Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира (читать бесплатно полные книги txt) 📗

Пес только скалится сильнее, дергается яростнее, сучит лапами, извивается, рычит в ярости, пробует достать клыками и когтями.

Ага, сейчас.

Я отшвыриваю от себя тварь и придавливаю сверху, не давая подняться, хватаю за нижнюю челюсть, сжимая пальцы.

Тут он материален. Да.

Он сходит с ума от ярости и злобы, рвется, корчится, упирается лапами в то, что здесь заменяет землю. Бугрятся мышцы. Они плотные, тугие, тело твари под рукой пружинистое и горячее, плоть обжигает пальцы кислотой, вдавливается.

- Лис!

Надо надавить сильнее или…

Или просто вытащить из твари часть ада.

Я склоняюсь над бьющейся собакой, крепче обхватываю пасть, смотрю в глаза и втягиваю смерть из раззявленной пасти в себя.

Гребаный цыганский поцелуй.

Он льется огромным затхлым потоком, в первый миг чуть не заставив отдернуть голову, чуть не заставив тут же прекратить, отплеваться. Удушливый, пугающий поток.

Все боятся смерти.

Я втягиваю и втягиваю его в себя, давлю и давлю на собаку, концентрируюсь и сосредотачиваюсь только на ней. На чертовом создании Самаэля.

Она точно из первой сотни. Слишком много в ней силы и ярости, слишком много смерти и жажды смерти. Смерти ради самой смерти. У твари даже голод не такой, как у любого другого существа. Она не жаждет крови, она жаждет услышать, впитать в себя последний вздох, все воспоминания, все мечты, надежды. Любые мечты и надежды: зверь не различает света и тьмы. Ему все равно.

И я тяну это дерьмо. Глотаю.

Смотрю в глаза и глотаю. Пока она дергается под рукой, пока скребет лапами дрожащее ничто, условный низ.

- Давай, Эли, черт тебя дери, я не хочу делать тебе больно!

В ответ только отрывистое рычание и отчаянные попытки вырваться, все тот же гнев во взгляде, никакого страха, никакого отголоска боли. Пес вертит башкой. Пробует вертеть. И телом, взбивая вокруг молочный туман.

- Лис!

Рычание. Безумный взгляд.

Если не поможет еще через пару мгновений, придется давить еще сильнее. Придется все-таки…

Тело под рукой наконец-то поддается, пальцы немного проваливаются в плоть, еще один короткий рык и скулеж. Жалкий скулеж, болезненный.

И пес замирает.

Застывает, поднимает голову, которую до этого так отчаянно пытался вырвать из моей руки, смотрит неотрывно в глаза.

Действительно смотрит и действительно видит. Цвет радужки на миг меняется с черного на знакомый индиговый, потом обратно.

И опять.

И снова.

Собака под рукой, начинает дрожать, мелко трястись, каждая мышца, каждая кость… И при этом она не отводит взгляда, не пытается больше вырваться. В один миг становится безвольной.

А я не понимаю, что происходит. Даже представить не могу. Но прекращаю давить и вытаскивать, забирать ее ад. Все еще держу нижнюю челюсть, но и только.

Смотрю. Так же, как в материальной реальности, за телом пса начинают просматриваться очертания Эли: ее лицо, ее губы и спутанные волосы. Глаза…

- Лис…

- Се. Ра. Фим, - зрачок расширяется, собачье тело в миг возвращается на место, становится плотнее, тверже. Что-то неуловимо меняется.

Ад Элисте вырывается на волю из-под моего контроля, сшибает меня с ног, так резко, что я только в последний момент успеваю переместить испуганно взвизгнувшую Дашку себе под бок.

Напротив вверх взмывает пламя. Стена яростного огня, скрывая за собой собаку… Элисте…

Трещит, обжигает, целует жаром крылья и кожу, оглушает на короткие мгновения.

Я смотрю на это яркое, неуместное в пустоте пятно, смотрю и чувствую, как сдавливают голову и грудь тугие титановые кольца. Смотрю на рваные, ало-кровавые языки, танцующие в сером воске, задыхаюсь. Мне кажется, что на собственной коже я чувствую пепел и сажу.

А потом сквозь гул и рокот огня, сквозь треск сухих поленьев до меня доносится голос. Мертвый голос. Знакомый.

- За что твой Бог и его слуги простили меня, серафим? – звучит безжизненное эхо, заглушая рев пламени. - Почему мне даровано такое прощение?

Внутри огня – силуэт. Размытая, невнятная фигура, как фитиль. И пока этот фитиль есть, есть и пламя. Вокруг запах паленой плоти, кожи, кипящей крови. Мерзкий запах.

- Ради этого ты так отчаянно тащил меня к своему богу, ради такого прощения?

Гул в моей голове нарастает, почти разрывает, заставляет скрипеть зубами.

Первые несколько мгновений.

Гул, ор, звон. Я не могу пошевелиться, вдохнуть, моргнуть. Не могу разлепить собственные губы.

Ревет пламя, смеется каркающе из его нутра человек.

- Тебя он тоже простит, как думаешь? Так же?

Я все-таки вдыхаю. Втягиваю раскаленный воздух, закрываю глаза и встаю на ноги, поднимая Дашку.

- Грязный прием, тварь, - цежу сквозь зубы.  

Больше не мелочусь, простой взмах, просто расправить, выпустить все крылья, выпустить всего себя.

И пламя тут же гаснет, исчезает в мгновение жар, треск, голос, как будто и не было. Вообще все исчезает. Только собака все еще на месте, все еще смотрит на меня, стоя на дрожащих лапах, а потом валится вниз.

Еще миг и на ее месте – Элисте.

Она лежит неподвижно, с закрытыми глазами. Как и Лебедева, другая здесь: тоже тоньше, светлее, с длинными волосами, укрывающими тело. Почему-то здесь у нее темные волосы, завивающиеся крупными кольцами.

Лис уходит, бледнеет с каждым мгновением и растворяется в тумане, будто поглощенная им.  И только после ее ухода я встряхиваюсь, снова нахожу собственную связь с телом, подставляю локоть для Дашки.

- Пора выбираться, мелкая. Просто глаза закрой и почувствуй собственное тело.

Лебедева кивает.

И я утягиваю нас из этого… чем бы оно ни было.

Открываю глаза там же, где и закрыл, напротив – Дашка, немного осоловевшая и растерянная, на полу у ее ног – собирательница, такая, как обычно, без призрачной маски собаки на лице, без натянутых канатов-мышц. Эли лежит на боку, дышит ровно, глаза закрыты.

Я осторожно тянусь к ней, чтобы понять, не навредил ли, не придушил ли ее пса, не рассчитав силы, не утянул ли слишком много. Чувствую, как мой ад обволакивает тонкое тело, как скользит вдоль, прислушиваюсь к ощущениям. К счастью, Громова просто спит, восстанавливает силы и сшивает прорехи в потрепанной шкуре чудовища.

Я встряхиваю руками и сосредотачиваюсь на Дашке.

- Как ты, мелкая?

- Устала, - еле ворочает она языком, голос тихий, глаза закрываются, кажется, что без ее ведома и контроля. – И очень испугалась.

- Больше такого не повторится, - говорю, прижимая девчонку к себе. – Обещаю. И прости, что не был рядом. – Она теплая и острая: все те же угловатые черты лица, костлявые локти и коленки. На левой – темнеют синяками следы пальцев Эли.

Мелкая смотрит удивленно первые несколько секунд, а потом просто качает головой. Ее клонит в сон, даже Элисте, лежащая рядом, вызывает лишь еще один короткий удивленный взгляд.

Но, несмотря на усталость, соображает мелкая все еще хорошо, достаточно хорошо, по крайней мере, чтобы сложить два и два.

- Дурак ты, Зарецкий, - будущая верховная тяжело прислоняется к кровати, выбираясь из моих рук. – Спасибо тебе, - проводит рукой по волосам и снова возвращает взгляд к Громовой. - И ей, наверное, тоже спасибо, - бормочет едва слышно и хрипло.

- Ложись-ка ты спать, Дашка, - я встаю и помогаю Лебедевой перебраться с пола в постель.

- А…

- Мы поговорим обо всем, когда ты проснешься… когда вы обе проснетесь, - я стараюсь убрать из голоса рычание и не показывать мелкой степень собственной ярости. Надо чем-то занять руки, почти жизненно необходимо, поэтому я старательно поправляю чертово одеяло. – Я вернусь еще до того, как вы проснетесь.

- Куда ты…

- Все, - качаю головой, касаюсь кончиками пальцев лба мелкой, - спать.

Дашка проваливается в сон тут же. А я перемещаю руки под цыплячью шею.

Надо перекрыть вообще любой доступ к ней. Абсолютно любой. Даже самый маловероятный. Я вытаскиваю из себя кусок сырого, плотного ада и пеленаю в него мелкую с ног до головы. Она будущая верховная. Темная. Ад навредить ей не сможет.