На перекрестке миров (СИ) - Кандела Ольга (книги TXT) 📗
Я прикусила нижнюю губу и затравленно огляделась — страсть, как не хотелось выглядеть глупо, да еще перед кем? Перед этими монастырскими курицами? Ну уж, дудки! Сделаю вид, что ведро вытащить не получается… хотя!
Взгляд мой наткнулся на косую солнечную щель в дальнем конце сарайчика. Спустя минуту я обнаружила отошедшую, изрядно расшатанную доску и облегченно вздохнула. Вылезу тихонечко, авось никто ничего не заметит…
До колодца я долетела резвой козочкой и поспешно набрала воды, изрядно заплескав подол монашеского платья. А когда возвращалась к курятнику, кинула взгляд на загон Графини и почувствовала, как сердце ухнуло в пятки. Вредной скотины на дворе не наблюдалось. Зато очень знакомый пестрый зад торчал из приоткрытой двери сараюшки, которую я за собой не закрыла. Ну а что мне было делать — крючка-то изнутри не оказалось, не запрешься…
— Лихорадку тебе в вымя, — прошипела я и втянула голову в плечи, когда из сараюшки раздался грохот. Корова взревела дурниной и, пятясь, выскочила обратно в загон, яростно потряхивая башкой. На шум выглянула Анна, а со стороны колодца уже спешила в нашу сторону та самая девица, что неприязненно косилась на меня в храме.
— Мать Прародительница, что здесь произошло? — всплеснула она руками и ошеломленно уставилась на скачущую по загону Графиню. С правого рога любопытной скотины свисало еще одно ведро. Ну да, стопочку-то я развалила, пока свое вытаскивала.
— Мы сейчас все уберем, — испуганно пискнула подбежавшая Анна и, отобрав у меня ношу, схватила за руку и потянула назад в коровник.
— Чем вы думаете вообще? А если кормилица наша со страху доиться перестанет? — продолжала надрываться дылда. — Руки бы неумехам оторвать!
А тебе ноги укоротить бы не мешало, мысленно одернула я вопящую послушницу и угрюмо побрела в сараюшку. И, пока Анна хлопотала вокруг взбесившейся Графини, принялась расставлять по местам сваленные инструменты. Соседка присоединилась ко мне чуть позже, и я была искренне благодарна, что она не полезла с расспросами.
Под конец уборки я поняла, что снова проголодалась. Выйдя на улицу, кинула взгляд вверх и тихонько вздохнула. Солнце точно прилипло к небосводу и, кажется, ползти к полудню не собиралось.
— Что теперь? — обреченно спросила я Анну, на что та с виноватым видом потерла покрасневший носик.
— Лошадей кормить. Или лучше воду курям донесешь?
При упоминании о лошадях я забыла и о голоде, и о ноющей спине. На коняшке можно попробовать добраться до Солькора, главное, найти способ вывести животное за ворота.
— Кормить, — решительно кивнула я и сладко улыбнулась. — Люблю лошадок.
— А-а. Ну, тогда овес в мешках возьмешь, да в торбы насыпешь, — не слишком уверенно сказала Анна и махнула рукой. — Конюшни за углом.
Я тряхнула головой и почти вприпрыжку миновала скотный двор. Обогнула угол монастыря и оказалась в узком дворике с каменной конюшней. Пожилая монахиня при моем появлении удивленно подняла брови, но ничего не сказала, только кивнула и снова принялась орудовать граблями, собирая разлетевшееся сено. Я оглядела дощатую изгородь, полукруглую дверь с воротцами, ведущими к стойлам, летнюю коновязь и, удовлетворенно кивнув, пошла кормить лошадок. Самое главное, что я приметила и вторые ворота с огромной деревянной перекладиной-запором. Ничего, было бы желание, открыть сумею.
В стойлах переминались два жеребца — старенький мохноногий тяжеловоз и совсем молоденький ездовой, смешно шевеливший бархатными ушами. Я погладила благодарно подставленную шею жеребенка и принялась щедро черпать зерно из стоявшего у двери мешка. Ко времени побега, когда выпадет случай, лошадки должны быть откормлены. Пожалуй, попрошусь за ними ухаживать. Глядишь, настоятельница за проснувшееся рвение примет, все легче будет.
Обед наступил не скоро. И, хоть я и работала вполсилы, каждую свободную минутку тратя на отдых, успела изрядно умаяться. Послушницы косились на меня неприветливо. Понимали, небось, что отлыниваю. Но трудиться наравне со всеми я была просто не способна. Слишком непривычна была такая работа, да и огромный бушлат всячески затруднял движения, делая меня неповоротливой и медлительной.
На обед подавали овощной суп. Если там когда-то и было мясо, то обнаружить оное мне не удалось. Благо к супу еще полагались пирожки с капустой, и худо-бедно я наелась. Жаль только рассчитывать на послеобеденный сон не пришлось. Сразу после трапезы все послушницы отправились в мастерскую, и я была вынуждена следовать за ними.
С ткацким станком отношения сразу не задались. И вроде техника плетения не сложная и рисунок мне подобрали самый простой, а все равно я умудрилась напутать несколько раз. Старшая из послушниц — пожилая и вечно хмурая Ярина, следившая за моими успехами, то и дело отчитывала меня и даже пару раз позволила себе хлестнуть по рукам тонкой хворостиной. Не столько больно, сколько обидно. Я, конечно, высказала ей все, что думаю по поводу подобных методов воспитания, но от того отношения наши не стали теплее. Ярина не спускала с меня глаз до самого вечера, одергивая каждый раз, когда я медлила или неловко завязывала узлы на поперечных нитях.
— А откуда только такие неумехи берутся? Ногти длинные, пальчики нежные, а делать ничего не умеют, — бурчала себе под нос наставница и в какой-то момент меня взяла злость.
Неужели, я, и правда, ни на что не способна? Стиснув зубы и, взяв в кулак все свое упрямство, я решительно настроилась хоть чего-то добиться. Да только куда мне до остальных девушек…
В итоге к концу дня на меня косо глядели, кажется, уже все монастырские послушницы. За глаза называли растяпой и белоручкой. А еще крайне возмущались, что я посмела перечить Ярине. Как же, сами-то они при наставнице немые, словно рыбы, разве что за спиной шушукаться и умеют.
Дни потянулись монотонной чередой. Подъем ни свет, ни заря, утренняя служба, работа на скотном дворе да борьба с ткацким станком, упорно не желавшим подчиняться моим неумелым рукам.
Дел на дворе вечно было невпроворот, да и послушницы, как нарочно, скидывали на меня самую тяжелую работу — снег расчищать да ведра с водой таскать. А однажды одна из девиц, румяная пышнотелая Катрина, и вовсе плеснула мне на подол помоями с кухни. Сделала вид, что оступилась, но я-то знала, что она это нарочно. Ещё с первого дня меня невзлюбила, хоть я ей ничего и не сделала.
Я терпела. Понимала, что одна против всех этих злющих девиц не выстою. Из всех сестер ко мне хорошо относилась только Анна, впрочем, это милое дитя любило, кажется, всех вокруг. И искренне расстраивалось, когда очередная неприятность настигала меня в самое неподходящее время. Странно, но послушницы (наверное, чуя эту почти невозможную доброту в моей соседке) никогда не попрекали ее нашей своеобразной дружбой. Относились ровно, благожелательно, и меня это хоть немного, но радовало. К концу недели я даже стала надеяться, что может быть всё, в конце концов, сладится, и местные аньи свыкнутся с моим присутствием. Впрочем, лошадок я подкармливать не забывала и постепенно изучала порядок монастыря — когда двор покидает последняя работница, как часто и по какому поводу открывают задние ворота, во сколько запирают общие двери.
Гром грянул в выходной после обеда. В этот день ткачество заменили вышиванием, очевидно, сочтя подобную работу более легкой. Склонившись над салфеткой с ликом Матери Прародительницы, то и дело накалывая пальцы, я тихонько шипела сквозь зубы, припомнив, кажется, весь арсенал ругательств ингирвайзера. Анна, сидя рядом, изредка вздрагивала от моих выражений и то и дело пододвигала ко мне нужного цвета нитки.
— Наперсток возьми, убоище, — долетел до меня язвительный голос, — всю ж работу кровью перепачкаешь.
Как она меня назвала?!
Я вскинула голову и, прищурившись, уставилась в довольную физиономию Джильды, той самой долговязой девицы, невзлюбившей меня еще на первой феолатрии.
— Что смотришь? — немного нервно переспросила дылда и передернула острыми плечами. — Делай, как сказано.
