Наследники Фауста (СИ) - Клещенко Елена Владимировна (книги .TXT) 📗
Глава 3
В этом городе родилась и выросла моя любимая. Здесь все говорили как она, и всякий раз, услышав этот говор, я радовался, словно монетку нашел. Тут жил доминус Иоганн — в этом или в том трактире? Спросить ли кого о семействе Брандт, об отравленной старухе и безумной дочери? Люди постарше могут их помнить, и неплохо бы увериться в том, что нечистый не лгал (если он не лгал), но какую назвать причину расспросов? Пристойная причина не приходила на ум, и я пока что решил поговорить не со стариками, а с молодыми.
Отыскать студентов в трактире было проще простого, и были среди них медики, охочие до дармовой выпивки, и легче легкого они поддались на мои пространные и высокомерные рассуждения: мол, занимаюсь много лет лечением умоисступленных, рассказал бы немало интересного, но опасаюсь, что трудно будет понять меня тому, кто по молодости лет не наблюдал ни единого случая… Захожего умника живо поставили на место: это мы-то не наблюдали?!
Не более месяца назад здесь же в университете деревенщина-студент, бездарь и тупица, что учился благодаря щедротам богатого незаконного отца, впал в помешательство. Началось с малого и в один день пришло к кризису. Бедняга ни с того ни с сего побранился со своей подружкой, в трактире ввязался в драку из-за другой девчонки, принялся ее целовать, хоть она сидела с другим, получил славный удар по голове, был оглушен, а очнулся вовсе безумным. А именно: раз за разом оглядывал себя и смеялся, как дурак; спрашивал у всех, знают ли они, как его зовут; вдобавок оказалось, что он напрочь забыл все, что делал в течение прошедшего дня. Диагносты из числа университетских докторов определили четыре причины умоисступления. Первой назвали чрезмерные умственные усилия, непривычные для неокрепшего мозга: глуповатый паренек, желая поразить наставника и подняться во мнении товарищей, попытался вызубрить за одну ночь всего Катулла. Вторая причина выплыла из плаксивых признаний студентовой подружки, прехорошенькой девчонки, что служила в доме доктора Майера, наставника по латинской пиитике. Девчонка, как это свойственно их полу, целовалась с беднягой, а чуть он об ином — подол подхватит и бежать. Вот и добаловалась: о вредоносном влиянии, какое оказывают переполненные тестикулы на рассудок, писали еще греки. Третьей причиной стал злополучный удар пивной кружкой, четвертой же и решающей — неумеренное пьянство, которому предался пациент в дни, предшествовавшие болезни.
— Весьма интересно, — сказал я. — Позвольте мне взять свои слова обратно, потому что ваш случай поистине занимателен. Но вы не сказали, каков был диагноз: воспаление мозга?
— Диагносту мозговой болезни надобны сверло и пилка! — зычно, на весь зал, возгласил мой юный собеседник и показал, для чего они надобны, на голове приятеля. Приятель пихнул шутника в бок, остальные заржали, за соседним столом перекрестились. Я вежливо улыбнулся: были молоды — сами так шутили. Правда, не в людных местах, а только среди своих… — Но вы правы, доминус доктор, воспаление наиболее вероятно. Счастье для малого, что мы поторопились сделать компрессы. Все прошло бесследно.
— Что же, и память вернулась?
— Память-то не вернулась… или, может, сейчас уже вернулась, не знаю. Но теперь он в своем уме. Умней не стал, но какой прежде был умишко, весь опять при нем. И вина больше не пьет, совсем! Боится.
— А эта самая Кетхен, что она? — спросил приятель. Рассказчик усмехнулся и сделал непристойный жест.
— Иисус-Мария! — завистливо взвыли напротив. — Знать бы раньше, что ей сущеглупые по сердцу!.. Михель, дружище, стукни и меня тоже, авось понравлюсь!..
Снова грянул гогот. Я расплатился и попрощался. Что следовало, я уже узнал. Катулл, Кетхен, драка в трактире, поцелуй — сонное видение, навеянное моей жене дьяволом, явилось и другим людям, числом не менее десяти, ergo это не было видение. Превращение действительно совершалось. Можно бы еще под пиво и тминный крендель расспросить этих веселых ребят, что за девчонку целовал их помешанный приятель, откуда она взялась и куда делась потом… Но я не решился, ибо сам не знал наверняка, что сделаю, когда они начнут рассказывать. К тому же были у меня и другие дела в городе.
Дом был заперт. Я нашел ее на заднем дворе, где она отдавала приказы служанке, вешающей белье.
— Я имею счастье видеть госпожу Хондорф?
Вопрос я задал ради приличия. Даже если бы мне не указали на этот дом, а я, допустим, встретил бы ее на улице, я бы признал ее тут же, показалось мне. И по рассказам Марии — этот чепец, словно приклеенный к волосам, отекшие веки, платье, надетое не на живую плоть, а на доску. А еще — потому, что понял теперь, от кого моя служанка научилась так прямить спину и шею, так раскрывать ледяные глаза и сжимать губы в ровную черту; от какой змеи шкурку надевает моя королевна, едва подойдет к ней враг: «Ты горько пожалеешь, путник, что побеспокоил меня»! Вот как мне было дорого любое воспоминание: даже скверное отражение в скверном зеркале… Впрочем, не к добру о зеркалах.
— Кто вы и что вам надобно?
Голос, терзающий ухо подобно визгу пилы, ненависть еще прежде первого моего слова смутили бы и отвратили любого, но не меня. Я глядел на нее с любопытством и торжеством, как на мерзкое чудище, более не опасное. Приятно помыслить, какой удар мне предстояло нанести этой твари, столько лет мучившей мою любимую.
— Мое имя Вагнер, доктор Вагнер из Виттенберга. — Я поклонился почтительно, как знатной даме. — Я пришел, чтобы говорить с вами о Марии, вашей приемной дочери.
— Моей дочери? — На письме не передать, каким ядом были напоены эти два слова. — Хорошо, но что же с ней приключилось?
— Мария оказала мне великую честь, согласившись стать моей супругой.
Так! У нее захватило дух от ненависти, я видел, как ее кровь мешается с желчью, темно-багровыми пятнами проступая на щеках.
— Вы ошиблись. Я не дам вам ни гроша.
— Прошу извинить, вы превратно истолковали мои намерения. Я был бы неблагодарнейшим из людей, если бы потребовал доплаты, получив сокровище. Единственное, чего я желаю, — известить вас обо всем, дабы вы не тревожились, и смиренно испросить прощения за то, что перед свадьбой мы не получили вашего благословления. — Она покраснела еще больше и вцепилась ногтями в шнуровку на груди, но гордой осанки не утратила. — Госпожа Вагнер говорила мне о вас…
— Вы воистину добрый христианин. — Голос ее теперь был тих и колебался опасной дрожью. — Не каждый, взяв в дом блудницу, назовет ее сокровищем.
— Любезнейшая моя госпожа Хондорф, — отвечал я ей в тон, — вы говорите страшные слова, которые мой разум отказывается понять, ибо я взял в жены невинную девушку, а никак не блудницу. Не к лицу той, кто сделала столько добра моей Марии…
— Добро не пошло ей впрок. — Змея улыбнулась. — Она обманула вас, господин доктор.
— Видит Господь, мне странно слышать столь жестокие речи, и притом несправедливые. Присутствие девушки мешает мне высказаться с той же ясностью, с какой говорите вы, но я не мог обмануться, ибо я доктор медицины. Поверьте, что обмануты вы, а не я. А коли так, мне хотелось бы узнать, кто наветчик, посмевший обвинить мою жену в столь ужасном грехе.
Прислуга молча переводила круглые глаза с меня на хозяйку; выстиранная и выкрученная юбка в красной руке свесилась до земли. Верно, она и была Амалия, за которую Мария таскала дрова и воду. Из платья, что было на этой корове, пожалуй, получились бы два платья для Марии.
— Из ученых господ выходят дураки-мужья. Наветчиков я устану перечислять, а вам их всех не переколотить — палка расщепится. Все в трактире ее видели, с конюхом и со студентом, и с другим студентом, да кто знает, сколько их было. Если сдуру хотите верить ей, так лучше уезжайте из города!
— Уж верно, по трактирам я ходить не стану: пьяные речи подобны словам умалишенных, и никому не посоветую полагаться на них. Того, о чем вы говорите, любезнейшая моя госпожа, быть не могло, заверяю вас в этом своей честью и добрым именем. Я вижу, сколько горя причинило вам легковерие, как вы печалились о беде, постигшей вашу воспитанницу, но клянусь вам, что ужасное известие было гнусной ложью, и умоляю больше не печалиться и не повторять несправедливых обвинений.
