Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина (хорошие книги бесплатные полностью txt, fb2) 📗
— О чём ты, няня?..
— Пустое болтаю, не слушай глупую старуху… — отмахнулась Нимуэ. — Ох, спина, не разогнуться! Подай клубок, милая, не поднять мне.
Я иду за клубком, но нить разматывается, ложится петлями, клубок укатывается всё дальше и дальше.
*Персонаж ирландских легенд, пустившийся с отрядом в погоню за Грайне, своей молодой женой, сбежавшей от него с одним из его воинов.
6
В костре прошлого сгорала летняя зелень. Жених мой, едва ль не перебранившись с ард-риагом, уехал в свои владения, уехал без меня. На расспросы Блодвен качала головой: ард-риаг не сделался ласковей с прекрасною супругой, но лишь более отдалился от неё, замкнувшись в нелюдимости. И я более не докучала мачехе.
Блодвен развлекала себя по своему вкусу теми средствами, что оставались доступны жене ард-риага: окружая себя красотой и изяществом, и во владениях этих правила, как королева при дворе сидхе. Порою и я вступала в этот волшебный круг песен, танцев, баллад и музицирования, круг, что дивно вплёлся в угрюмость недоброй жизни замка, точно и впрямь проступил мерцающими очертаниями из мира сказок и грёз. Но всё ж я оставалась чужда и этой хрустальной иллюзии, убегая в неё лишь на краткий срок, да и на это время не в силах была вполне отдаться веселью забытья, словно странница из сказок Нимуэ, по неосторожности приблизившаяся к колдовским огням, заманенная, зачарованная, но стремящаяся возвратиться в мир людей.
А в мире этом Джерард каким-то непостижимым образом передавал весточки от деда и обратно — мои ему и его милой супруге. Немного оставалось радости в моём существовании, замершем, точно заснувшем, сном глубоким, как смерть, но тем больше удовольствия приносили эти нечаянные письма и безделицы, через них почти явственно ощущалось присутствие родного человека.
Дед упреждал о заговоре, о котором скорее догадывался по неясным для меня признакам, нежели знал, но вместе с тем мог утверждать наверняка — что ж, полагаю, у него, видевшего столько измен и сражений, имелись на то основаниях. На сей раз ард-риагу грозила опасность не пустяшная, а значит, то была опасность и для меня. Дед уговаривал не дожидаться последнего срока, а уже теперь, пока отца, по-видимому, столь мало заботит моё существованье, спасаться из-под удара, что предназначен не мне, но сразит походя, как нестоящую помеху.
Дед обещал своё содействие и верных людей в Таре, он уверял, что мне стоит лишь выбраться из замка, а всё остальное будет сделано уже вовсе без моего участия, обещал, что скроет от глаз ард-риага, который, несомненно, будет искать дочь в первую очередь у деда, но Гвинфор уж позаботится, как спрятать наверняка. К тому же вскоре отцу сделается не до того, а те, кто, возможно, последуют за ним, едва ли окажутся столь же упорны в поисках дочери прежнего правителя. Знал ли дед от Джерарда или Нимуэ о том, что мы с наёмником уже покидали пределы замка, или верно догадывался о способностях ученика сидхе, но он полагал, что задание это исполнимо, тем паче при помощи его людей.
Письмо разворачивалось на тлеющих углях, точно огонь также прочёл его перед тем как уничтожить.
Нимуэ, питавшая особое уважение и привязанность к прежнему своему господину и отцу обожаемой воспитанницы, долгий срок молчала, укрепляясь в некоем решении.
— Риаг Гвинфор не из тех, что болтают попусту, — наконец вздохнула няня. — Раз уж на крайности решился, знать, дела и впрямь из рук вон. Ну а ты, что ж, парень, сдюжишь?
Джерард поднял сумрачный взгляд, но не произнес ни слова.
— Что ж ты, парень, ровно воды в рот набрал?
— Не знаю, что ответить. Прежде и думать нечего — провёл бы, хоть среди дня, глаза бы отвёл. Теперь и сам не скажу, что могу, а что уж нет, прежде они мне помогали, теперь навредят.
— Будто мало горя! — всплеснула руками Нимуэ. — Что ж им, нелюдям проклятущим, всё неймётся?
— Одно ясно — оставаться здесь нельзя. Лорд Гвинфор не мутит воду понапрасну. С магией или без неё, найду способ увести Ангэрэт.
— Нет.
Джед порывисто обернулся.
— Что ты, девочка, — запричитала Нимуэ, — ума лишилась? Или деду твоему мало веры? Беги, беги, пока не поздно!
Я беспомощно оглянулась, но в лице Джерарда нашла ещё меньше поддержки.
— Почему нет?
— Дочь должна быть послушна отцу.
— Послушна во всём? — ровно, очень ровно спросил он, и я смешалась, промолчав.
Сжав руки под тёмным платком, отошла к окну. Не слыша, я знала, что он ушёл.
"Дочь должна быть послушна отцу"… Кто вложил в мои уста такие гладкие и верные, но чужие слова? Смятённая память артачилась, но ответ всё же явился, высекая из чёрного гранита забвения словно бы назначенный быть каменным, холодным и твёрдым, застывшим в одном, на века избранном выражении, профиль диакона Иеронима, и вместо горячей упругости вен — каменные прожилки, и глубокие морщины — неровности и выемки в цельной глыбе скальной породы.
Если существовал второй, помимо отца, человек, имевший власть единым присутствием ввергать меня в трепет, то им явился духовник ард-риага. Он обладал мистической волей и человека, мнящего себя безвинным, ощутить себя преступившим все мыслимые законы, погрязшим во всех грехах, названных и тех, которым нет ещё названия. Костистое лицо, череп, обтянутый желтовато-бледной кожей, — от того ли, что монах без меры ограничивал себя постом, от неведомого ли недуга, что сжигал его изнутри; крупный и тонкий нос ястреба-тетеревятника, безволосая голова в венчике седых прядей — на манер истово ненавидимых им друидов. Как и Джерард, Иероним появился из-за моря, но, если наёмник связал меня с родной землёй крепче соплеменников, то диакон яростно отвергал всё, в чём виделось ему предание языческой старины.
Многие его предшественники трудами своими увековечили богатство и прелесть дивных повестей моих предков, на пергаментных страницах запечатлели мир изумрудной моей родины таким, каким представал он вещим глазам филидов, каким воспели его золотые уста бардов. Сохранили в бережном уважении к достоянию иных времён и вер, не перекраивая на свой лад, не отрицая, передали сокровенное наследие с заветом восприемникам хранить память дохристианских поколений.
Диакон занят был лишь искоренением из памяти народной того, что жило здесь и правило единовластно, уничтожением всего, что было оценено им как противное проповедуемой им религии. Он не признавал ни красоты, ни силы строк, если героями в них представали древние боги, духи, короли и королевы, поклонявшиеся идолам и приносившие жертвы, и жившие по законам иной добродетели; он не мог отрешиться от догм и постичь ценности того, что ценно было в соответствие иным мерилам.
Могу лишь гадать, чем любезен оказался он ард-риагу, не сходностью ли несчастливых натур? Не от одного ли источника были занесены в их души искры жадного и злого огня, что изгладывал их нутро и, не удовлетворяясь пищей, требовал всё новых подношений — опалять чужие жизни, все, до кого дотянется чёрный огонь?
Диакон невзвидел и беззлобную Нимуэ, клеймя язычницей, и я всерьёз опасалась того, что однажды нянюшку отлучат от меня, но страх до сих пор не воплотился: на счастье, у ард-риага находились заботы важней. При встрече с чёрным монахом обыкновенно бойкая и острая на язык старушка металась вспугнутой перепёлкой. Дошло до того, что нянюшка вовсе стала опасаться покидать пределы моих покоев, где сохранялась хотя бы видимость моей власти, и потому нападки казались вдвое менее страшны. Монах не нашёл в старой язычнице угрозы, — тем лишь объясняла я себе то, что нянюшка отделалась страхом.
Иначе обстояло с Джерардом, в котором отцов духовник усмотрел себе врага. Наёмник же, к отчаянию моему, не делал над собой усилия скрыть своей неприязни к монаху, и тот лишь утверждался в верности подозрений.
Тщетны были мои усилия наставить Джерарда в осторожности, ведь нынешний духовник был совсем не тот, что прежний, неугодный более отцу, благообразный старец, выученик Армы*, не чуждый доброй шутке, много преуспевший в учении, благодаря начитанности которого я узнала труды Вергилия, Горация, Овидия, учёности святых и сочинения на родном языке. Прятать глаза, отмалчиваться и покоряться — то, что для меня являлось осторожностью, для Джерарда не годилось. Привыкший быть единственным хозяином себе, вечный странник, он всё более тяготился замкнутым пространством Тары, своим подчинённым положением, а хуже всего — застывшим ожиданием, при том, что ничего доброго ожидать не приходилось. Я видела в нём перемены и тяготилась этим вдвойне — за себя и за него, за вину, которую не могла отрицать за собой.
