Наследники Фауста (СИ) - Клещенко Елена Владимировна (книги .TXT) 📗
— Смеетесь надо мной. — Именно эти слова вырвались из хаоса, поднявшегося в сердце, где испуг мешался с недоверием и непонятная радость с еще менее понятной обидой.
— Смеюсь? — переспросил он. — Неужели похоже?.. Впрочем, сам виноват, таким уродился. Нет, Бог свидетель, я сказал правду и мне не до смеха. — Он перекрестился, как католик, — истово, аккуратно, — вне церкви в первый раз за все время, что я его знала. Выдернул из-за пазухи крест, приложил к губам. — Вот… Еще одно: если вам неприятно то, что вы сейчас узнали, забудьте. Бессонная ночь, и я недавно был болен, но это не значит, что на меня нельзя положиться. — Отвернувшись, он договорил: — Не оставляйте этого дома, как бы вы ни решили.
— Господин Вагнер, я…
— Вы не уйдете? — быстро переспросил он.
— Нет.
— Благодарю. Сегодня не говорите больше ничего. — Он улыбнулся. — Пощадите труса. Я обещал вам рассказать о тех античных рукописях, которые доминус Иоганн вернул из небытия…
Рассказ об античных рукописях я слушала плохо, все больше косилась на рассказчика — так гость в доме потихоньку следит за смирным умалишенным, родственником хозяев — и перебирала в памяти слова, которые было велено забыть. Он теперь был прежним. Никаких примет любовного безумия. (Впрочем, о том, как ведут себя влюбленные, я знала больше по книгам, да и книг про любовь прочла не так уж много.) Говорил ровным голосом, в котором слышалась только своеобычная ирония, не краснел и не бледнел, не стремился невзначай дотронуться до меня. Если бы сам не сказал, никогда бы… Но и счесть его слова небывшими я не могла.
Мы расстались в этот вечер, как и в предыдущие, обменявшись улыбками и пожеланиями доброй ночи. Дражайшие коллеги, Мария, не так ли?.. Господи, за что? Чем я опять провинилась?
Да все тем же, все тем же, — сказал голос в моей голове, похожий на Дядюшкин. — Незначительной разницей в строении членов. А чего ты хотела, милая девушка? Вот человек, который признал в тебе равную. Человек, поверивший тебе из любви к твоему проклятому отцу. Хороший человек, готовый помогать тебе во всех твоих бедах. И даже с ним, к чему пришло? «Будьте моей женой». Довольно с тебя? Или все еще сомневаешься, надеешься?
Возразить было нечего.
Ну вот, продолжал голос, а ты гадала, как ему отплатить за добро… Но, подумав так, я устыдилась. Я уже довольно знала господина Кристофа Вагнера, чтобы догадаться: «отплаты за добро» он не примет. Я так и увидела, как он покачает головой и аккуратно завяжет шнурок, мною развязанный… На мою же голову стыд падет, и поделом, не слушай нечистого.
Беда — знаться с добрыми людьми. Все равно, как не поверни, обязанной ему останешься. Теперь вдвойне.
А сердце колотилось, и я снова и снова повторяла услышанное, — так, может быть, вор, только что срезав кошель на базаре, убегает прочь, и сжимает добычу в пальцах, и гадает, что ему досталось. Торжество обладания… неведомо чем.
И чему я, сущеглупая, улыбаюсь? Посмеяться, и верно, есть причина, а лучше бы заплакать или проклясть весь свет и себя самое, но радоваться-то чему? Он любит меня. Меня, оказывается, можно любить.
А тебя уже любили, — насмешливо ответил чужой голос… нет, все же мой собственный. — Тот подмастерье под липами, и господин Ханнеле, и студенты, игравшие с Генрихом-Марией… Скажите на милость, какое чудо — любят ее! Нет в мире ни одной дочери Евы, неспособной возбудить плотскую страсть. И грязных больных нищенок любят иные, и трактирных служанок… Ты не плоше их? Ну, порадуйся хоть этому, коли мало у тебя радостей.
«Если вам неприятно, забудьте… Не оставляйте этого дома, как бы вы ни решили». Легко вести отвлеченные рассуждения, но стоит перейти от общего к частному… Неужели ты взаправду не видишь, чем те отличаются от него? Вот твоя благодарность, Мария. Чем подумать о том, как бы причинить меньше боли этому достойному человеку, сочиняешь о нем гадости. Дьяволова добыча, одно слово.
Да, конечно, различия несомненны. Порядочный человек остается таковым и будучи влюблен, и никто не вправе осудить его. Но само влечение все же низменно. Унизительно как для него, так и для меня. Да он сам это знает, вот и все различие.
Так он влюблен в меня. Вот чего стоили все его похвалы моему разуму и силе духа. Неужели лгал? Все время лгал, с самого начала? Не может быть. Нет, может. Читала ты, ученая девица, Публия Овидия Назона? Ну, верно, и он читал, а коли нет, значит, сам додумался. Так все это имело целью… «Хвали то, что в ней хорошо», — а что иного в тебе, дорогая Мария, найдется хорошего? И благородный отказ от посягательств. Что сказано у Овидия про гордячек? «Многим то, чего нет, милее того, что доступно: меньше будешь давить — меньше к тебе неприязнь», и дальше, что, мол, всего вернее поначалу назваться другом. Вот, нынче ты испробовала на себе, как действует античное снадобье. Он не питает надежд, не покушается на твое целомудрие, и этот путь воистину короче других. Дура уже рада-радехонька, сама не ведая чему. И уже — признайся хоть себе — не терпится дождаться иного.
Ну нет, не будет этого. Он видит во мне не плененный дух Фауста, а просто женщину, на которой можно жениться. Говорил иначе, чтобы не обидеть, — понял, что я о себе возомнила. А на деле что он думает обо мне? В год моего рождения ему было пятнадцать или шестнадцать. Значит, сейчас… сорок лет, Мария, твоему воздыхателю, или чуть меньше. Марта правду сказала. Он одних лет с господином Майером, на пороге старости. Да, впрочем, и тебе-то ведь не пятнадцать, на прекрасных юношей поздно заглядываться. Если замуж, так за старого мужа. Старик и глупая старая дева. Он-то получше меня знает, что моей учености суждено пропасть…
Нет, видно, я мало читала книг о природе человеческой. При всей безупречной логике, мои рассуждения разлетались прахом, стоило увидеть мысленным взором того, о ком я рассуждала. И впору прощения просить, хотя как будто и не за что. Ведь он, со всем своим смирением, просил меня выйти за него, — значит, думает, что могу и согласиться? Гром и молния, да какое право он имеет?! Да видал ли он себя в зеркале?
Может быть, и вправду я подала повод, в чем-то ошиблась. В чем? Меня забавляли его манеры. Меня ужасало испытание, которое он перенес. То и другое я старалась не выказывать слишком явно — из уважения к его летам и учености. Мне очень не хотелось выглядеть при нем дурой. Мне было с ним весело. Я была ему благодарна, восхищалась той спокойной легкостью, с которой он брал на себя чужую страшную ношу… Господи! Неужели и это — из любви ко мне, а вовсе не в память отца?
Следовало бы уйти, подумала я, и с постыдной радостью вспомнила, что дала обещание не уходить. Ведь и вправду некуда мне было идти.
Но как остаться? Улыбка, жалость, уважение, долг благодарности — этого мало. Или нет? Что если я уже люблю его, недостает только слова «люблю»? Улыбка, жалость, забота, взятые вместе, не так ли называются? Земная любовь. Трактаты по медицине говорят одно, поэты — другое, книжки наших проповедников — третье, папистский катехизис — четвертое…
Нет, чего-чего, а плотской страсти к нему я не испытываю. Той самой страсти, в которой мой Дядюшка не видит ничего дурного. Если это твои проделки, старый черт, здесь ты проиграл. Я была счастлива эти дни, мне было хорошо, как никогда прежде… я снова увидела, как господин Вагнер подает мне руку на крутой лестнице, помогает подняться на площадку башни — так мы девчонками лазили по чердакам и подвалам. Нет. Отыди, нечистый. Этот человек не обидит меня ни делом, ни помыслом. Не стану думать о нем плохо из-за чертова морока. Его слова могло навеять мимолетное помрачение. А если даже нет, он не позволит, чтобы чувства брали верх над разумом. Недоверием я его не оскорблю. Мысленно я сказала ему об этом. Господин Вагнер улыбнулся, поправляя берет, съехавший на ухо… А ведь это характерный симптом — когда черты человека слишком легко вообразить, и они сами всплывают в закрытых глазах. Так это начинается?.. А, пропади все пропадом. Довольно на сегодня, а то как бы не рехнуться и безо всякой любви…
