Страшные NЕ сказки (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" (список книг .txt) 📗
— Приехали.
Люк вышел, ожидая, когда я покину машину и подойду к нему.
— Бобби Доусон, десять лет, блондин. Обнаружен в сарае отцом, из сбивчивого рассказа которого поняли, что мальчик убит и привязан к стулу.
Пройти мимо нескольких полицейских, оцепивших сарай специальной лентой, стараясь не вслушиваться в истерические крики родных мальчика, прерываемые громкими рыданиями. Пригнувшись вошли в небольшую постройку. У дальней стены — сено, сваленное в маленькие стога.
— Оп-па, — Люк шагнул вперед, остановившись напротив стула с привязанным к нему веревками телом ребенка, — та же картина, — тыкая пальцем в воздухе, — горло, слезы, стул, веревка. Ничего не меняется. Помимо зеркала.
— Решил не тащить в сарай, или это не наш клиент? Говорил с экспертом?
— Да, он скоро подъедет. Все равно установит, что был контакт.
Ублюдок насиловал детей после смерти. Больное ничтожество убивало мальчиков, а после того, как надругался над телами, одевал их и усаживал на стуле перед зеркалом.
— Целый ритуал. Если бы нам узнать, что он означает… почему эта тварь так скрупулезно соблюдает его…
Люк говорит хрипло, его пальцы дрожат. Нелегко смотреть на изуродованное тело ребенка, даже когда оно у тебя далеко не первое.
Присела на корточки рядом со стулом, глядя в сторону, в которую было направлено его лицо. Что он хочет сказать этим, Бобби? Почему говорит с этим миром посредством твоей жизни? И вдруг в ушах шипение раздается. Резкое. Будто кричат. Только шепотом. И от этого шепота по спине мурашки ядовитыми лапами перебирают.
Показалось, что в тусклом свете фонаря что-то блеснуло на полу у стены. Бросилась туда и рухнула на колени, увидев небольшое зеркало размером с две моих ладони.
— Люк…
Он молча подошел и тяжело выдохнул, глядя на мою находку.
— Наверное, свалилось со стены, когда отец дверь распахнул. Нехорошо прикреплено было.
Взял у меня его пальцами в резиновых перчатках.
— Подожди. Дай мне его.
Молча обратно протянул, а я в лицо его даже не смотрю. Вернулась к Бобби и на колени рядом с ним присела.
— Ну что, мальчик, зачем тебе это зеркало? Помоги мне, Бобби.
Смотреть в зеркало, лежащее в вытянутой руке, стиснув челюсти, чтобы не закричать от шипения, снова ворвавшегося в уши. И головная боль возвращается. В такт шипению пульсирует. Смотреть в зеркало в мертвые глаза ребенка.
— Покажи мне, Бобби. Покажи мне хоть что-то.
— Еваааа…
Настороженный знакомый голос на фоне змеиного шипения откуда-то сзади меня. Но я не оборачиваюсь. Я не могу обернуться. Не могу пошевелиться, только смотреть, как светло-голубые глаза мальчика начинают темнеть. Сначала зрачки — все темнее и шире, и тьма эта все больше и чернее… покрывает даже белый цвет глазного яблока. Удерживает. Не позволяет отвернуться или просто глаза закрыть. Только смотреть, как чернеет по краям зеркало, словно от копоти, вот только пальцы обжигает не огонь, а холод. Лютый холод, впивается в меня тысячами жадных острых клыков. Зеркало трясется в дрожащих руках, ходуном идет, наше отражение в нем исчезает, уступая тьме, и тут же вспыхивает снова. Стиснуть зубы, чтобы не закричать от раздирающей голову боли, чтобы в следующее мгновение отбросить от себя проклятое зеркало, сталкиваясь лицом к лицу с мертвецом, и истошно закричать. Потому что там, в его глазах застыло другое лицо… со страшными черными глазами и жуткой улыбкой, похожей больше на оскал. Оскал Натана Дарка.
Мария Абаршалина
Птица-Жар
Рассказ. Фольклор. Мистика
Солнцеворот в этом году славили особенно буйно, а гуляли безудержно. Казалось, что семь неурожайных лет, измотавших деревню, наконец позади, и бескрайние поля полбы, гречихи и проса радостно шелестели на теплом летнем ветру. Заливные луга щедро отдавали свою сочную зелень скоту, крутые бока которого лоснились под полуденными лучами Ярила. Весь честной люд с облегчением выдохнул и хором возносил положенные благодарственные молитвы Господу, хотя каждый втайно знал, кого следует задобрить за щедрый урожай. Проходя охотничьими стезями по околице выселка, то тут то там встречались замшелые, заросшие сорной травой и давно забытые идолы Перуна. Только как опустились на грешную землю натужливые голодные годы, обремененные засухами, хворями да проливными косохлестами, так и отскоблили невидимые заботливые длани лики идолов. А стоило запоздалым морозам побить долгожданные всходы озимых, так расчистили древние капища, затрещали сальные свечи у изножий божков, закоптились плошки с целебным разнотравьем, пропитанным нутряным жиром. То тут, то там на пеньках среди леса находили освежеванных кроликов, только что выловленных из силка, развевались подвязанные к веткам кряжистого, переломанного годами дуба домотканые ленты с узорами. И каждый брезг, на заре, под купиной у большого, покрытого толстенным мхом черного валуна появлялась дюжина еще теплых гусиных яиц. Люди перешептывались, что как ни хороша и полезна новая вера, а негоже забывать старых богов-кормильцев. Шибко осерчали они, что отвернуться от них посмели, вот и покарали неразумных голодом да моровыми хворями. О чем только, у печи сидя, не балакали, но при этом нет-нет, да и лезли рукой за пазуху, чтобы нащупать под холщовой рубахой нательный деревянный крест, на кожаном гайтане носимый, да сжать его покрепче в кулак. Так, ровно в кулаке десницы не услышит святой крест их богохульные, поганые речи. Боги не прощают обид и святотатства, а паче того — забвения. Боги, они ревнивые. Как вздорная баба, не столько хочет себе побольше барахла к рукам прибрать, сколько не потерпит, чтоб у ее товарки что покраше появилось.
Давеча в деревне готовились к большим гуляниям. Собирали травы, искали сушнину, складывали кострища. И хоть и называли теперь древний поганый праздник по-новому — день Ивана Купала, отмечали его ритуалами и заговорами, предания о которых сохранились от предков, передаваясь из уст в уста. И ночь сегодня наступала особливая. Заговоренная.
Лебедяна с подругами с самого рассвета ушла в поля. Там они набрали охапки целебных пахучих трав. После отправились в березняк и наломали молодых березовых веток, да нарезали широких лубяных полос. Из всего этого они, начиная с обеда, сядут плести венки, мастерить туеса, и все это сопровождая наговорами и шепотками. Ближе к вечеру, когда зажгут первые лучины, к ним подтянутся самые древние бабки, своими беззубыми ртами они затянут тихие напевные речи, то ли песни, то ли сказания, то ли быль, то ли небыль. Но именно в этот момент придет время для каждой молодухи плести тот самый важный заговоренный венок, который с наступлением ночи она украсит тонкими восковыми свечами, опустит на воду тихой Серебрянки, и будет с замиранием сердца следить, к какому берегу отправится ее судьбина…
— Здравствуй, девица, здравствуй, красная, — раздалось за спиной Лебедяны тихое приветствие, а сидевшие коло нее подружки прыснули от смеха. Молодой широкоплечий парень не смутился под их смешками, и смело встретил обращенный на него взор ясных очей девушки. Лебедяна лишь кивнула, не посмев ответить вслух, и скромно потупила взгляд на свои пальцы, которые по — прежнему вплетали травы и цветы в большой венок, лежащий на ее коленях.
— Красивый венок, добрый. — Юноша прочистил горло и оправил рубаху, подпоясанную нарядным кушаком, — Ты, наверное, хочешь, чтобы он плыл далеко и долго, и прибился к красивой заводи по ту сторону Серебрянки.
— Не по нашему уму знать, что уготовано судьбою, а общинный батюшка говорит, что негоже и на венок полагаться. На все воля Божья. — Осмелилась прилюдно ответить Лебедяна, видя, как затаили дыхание сидевшие в кружке подружки и навострили уши старухи. Они больше не делали вид, что заняты вязанием или прядением пряжи. — А самой красивой запрудой нашей речки я считаю ту, что одесную у поводья. — Сказала, и кажется жаркий румянец коснулся ее молочной кожи. Длиннющие, светло-русые ресницы снова скрыли бирюзовы очи и бросили на щеки густые тени. Белесые, почти прозрачные кончики ресничек, как маленькие угольки, загорелись яркими огоньками, ловя последние лучи заходящего светила.
