Белые волки. Часть 3. Эльза (СИ) - Южная Влада (книги онлайн полные версии бесплатно .txt) 📗
Он не приходил.
Хватит бегать за парнем, Эльза. Так сказала ей Северина и с укором покачала головой. Конечно, подруга была права. Эль слишком увлеклась своим чувством вины и любовью к Алексу. Похоже, что ему все это не очень-то и нужно.
Вот так и наступает этот момент. Становится уже не важно, почему твой любимый тебя предал. Важен сам факт предательства. Он отказался от тебя, он не пришел, не захотел увидеться, остался глух к твоим просьбам. И вот уже подруга, пряча глаза, намекает, что видела его с другой, а ты не чувствуешь внутри ничего. Ничего, кроме глухой боли и смирения. Это было хорошее лето, но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Разве нет?
В конце концов, если Димитрий предал Эльзу, то почему Алекс не мог предать? Она любила их обоих, но ошиблась, а родители были правы, оберегая ее от них. Когда это осознание пришло, она горько прорыдала всю ночь. Даже испуганная мать пришла, осторожно присела на край постели. После бурных истерик дочери Ольга боялась лишний раз прикоснуться к ней в таком состоянии, но на этот раз Эльза сама бросилась ей на грудь. Уткнулась в пышное теплое материнское тело и зарыдала. Вот бы кто-нибудь забрал у нее эту боль, и эту проклятую любовь к Алексу, и тяжелое стыдное воспоминание о поцелуе Димитрия. Все, все забрал и оставил ее такой, какой она была в начале лета — счастливой девочкой, мечтающей о своей первой любви.
— Малышка моя… маленькая… — Ольга сначала робко, но потом все увереннее обхватила дочь, притиснула к себе, принялась покачивать, как младенца, баюкая в своих руках.
— Я не могу, мама. Я люблю его, — всхлипывала Эльза. — А он меня — нет.
— Это пройдет, пройдет, доченька, — шептала мать. — Ш-ш-ш… а настоящая любовь еще ждет тебя впереди, вот увидишь. Ты полюбишь, выйдешь замуж, родишь деток, все будет хорошо. Ты только больше не пугай нас.
Рано или поздно ты понимаешь: мир устроен не так, как хочется, но это тебе придется измениться, чтобы подстроиться под него. А правила созданы, чтобы оберегать тебя от лишней боли. Кто-то умный уже придумал их раньше, кто-то, знающий больше тебя. И шестеренки вселенной крутятся и крутятся, перемалывая глупую девочку в прах.
На рассвете после бессонной ночи Эльза подошла к окну. По карнизу шумел дождь — обычная для сентября погода. Она посмотрела на пасмурное низкое небо. Раму теперь не открыть, и воздух холодный, и по ночам больше не пахнет цветами и нагретой за день травой. Эльза взяла с подоконника фонарик, повертела в руках и отставила в сторону.
Понимая, что не прикоснется к нему уже никогда.
Цирховия
Шестнадцать лет со дня затмения
Вода в ванне красная.
Глупая девчонка схватилась за лезвие, отбирая у него нож, и вода стала еще краснее. Его кровь соединилась там с ее кровью и превратилась в одно целое. Говорят, в Нардинии и на Раскаленных островах так заключают браки. Он не женился на ней по-настоящему и вряд ли когда-нибудь сделает это. В конце концов, они с Эльзой тоже одной крови. Ладонь у Петры порезана сильно, до кости, его собственные руки чернеют длинными полосами от локтя до запястья. Девочка-скала считает его самоубийцей, а он просто хотел тишины.
Они борются в ванной, молчаливо и сосредоточенно, пачкая друг друга вишневым. Она пытается его спасти, он не желает быть спасенным. Нож тонет на дне красного моря, а девчонка все равно проигрывает. Плитка на полу холодная, поэтому лучше сидеть, чем лежать, и Петре достается место на его бедрах. Тела влажно шлепают, сталкиваясь в рваном ритме, когда он подкидывает ее на себе, голова у нее откинута, рот открыт, на щеке и шее — смазанные следы его крови. Израненная ладонь лежит на его плече, капельки с нее щекотно катятся по спине вниз, ржавчина и металл повсюду: во рту, в носу, на коже.
В глазах у Петры беспомощность. Она не понимает, почему не чувствует боли в этот момент, почему не может остановиться, не испытывать удовольствие, ведь не должна кончать здесь, сейчас, с ним. И все равно кончает, выгибаясь от наслаждения, пока он трахает ее. Похоть и мрак — как наркотик, они нравятся всем, стоит лишь один раз попробовать, а он привык щедро раздавать дозы, отравляя тех, к кому прикоснулся. Петру он отравил тоже, но совсем немножко, не настолько, чтобы погасить в ней свет.
Прошлую ночь он не помнит, но утром она улыбалась и смущенно целовала его в плечо, прижимая к груди простынь, значит, все было правильно. В последнее время его мозги снова выключаются все чаще, но рассудок и память не нужны, чтобы любить женщину. Тело привыкло к тому, что надо делать, пальцы сами находят нежные впадинки и изгибы, которые нужно погладить, губы — влажные островки, которые следует целовать. Опаснее то, что иногда ему все равно, кого гладить и целовать.
— Ты так смотришь… — шепчет Петра, задыхаясь от его прикосновений, а он просто боится закрыть глаза. Там, под веками, приходят совсем другие образы, и женщина в объятиях другая. Та, с которой связывает общая кровь. Сознательное в нем бесконечно борется с бессознательным, и второе окончательно не победило, наверное, только из-за нее. Из-за его девочки-скалы.
Он цепляется за нее, за свою осознанную реальность, как за последний оплот. Когда-то у темпла забытого бога он сделал их фотографии — обрывочные эпизоды сумасшедшей страсти и счастливой любви, только-только зарождающихся между ними. Теперь его реальность напоминает эти эпизоды. Щелчок затвора — и сознание успевает выхватить и запечатлеть какой-то момент, а затем темнота. Щелчок. И темнота.
Щелчок. Петра сидит на краешке дивана, у нее грустные глаза и голая грудь. Руки сложены на коленях. Он опускается перед ней, щекочет языком ее розовые соски, дразнит их своим дыханием, надеясь отвлечь и рассмешить.
— Ну что такое, сладенькая?
— Рука болит.
Петра показывает ладошку, перетянутую белым бинтом. В центре повязки засохла кровь. Его собственные руки давно целы, зажили, словно ничего и не было, а у нее вот… болит и кровоточит. Забрать бы ее боль на себя, он бы даже и не заметил новую среди собственного мрака и шороха голосов, а ей бы легче стало. Жаль, что так нельзя.
— Пойдем пускать кораблики?
— Кораблики? — Петра смотрит недоверчиво и растерянно.
— Да. Кораблики. Река через три месяца замерзнет, но пока для корабликов еще есть время. Пойдем.
Щелчок. Старинная бригантина, важно покачиваясь, отплывает от берега. Кривая и довольно уродливая, потому что его руки отвыкли, но вполне способная выдержать борьбу с течением хотя бы до ближайшего изгиба реки. Тканевые паруса трепещут на ветру, поддавая ей ходу. У Петры лицо счастливого ребенка. Она подпрыгивает на месте в своей тонкой, не предназначенной для цирховийской зимы курточке и хлопает в ладоши, забыв о порезе. Ранним утром еще холодно, и туман стелется над водой, хочется притопывать ногой о ногу и греть пальцы дыханием, а они, как дураки, не спали всю ночь, занимаясь — смешно подумать, — не сексом, а кораблестроением.
Петра с сияющими глазами и раскрасневшимися щеками оборачивается, берет его ладонь в свои, подносит к губам, глядя снизу вверх полным любви взглядом.
— У тебя руки золотые, Дим, — целует, и улыбается, и добавляет тихонько: — И сердце золотое. Я знаю.
Этими руками он убил стольких, что и не сосчитать, а сердце… там давно ничего не видно из-за мглы.
Щелчок. На рукаве рубашки бурые засохшие пятна — у девки от страха пошла носом кровь, стоило лишь сдавить ей горло. Он не помнит ее лица, и чем все закончилось — тоже не помнит, но раз явился домой, а не в отцовский особняк, значит, все было как всегда. Петра смотрит на эти пятна, расстегивает пуговицу на манжете, отгибает рукав, внимательно изучая его запястье. И ничего не находит. Она думает, что он порезался. Со вздохом помогает снять рубашку и уносит в стирку.
Ночью она снова будит его, вырывая из цепких лап кошмара. В полутьме тень падает на лицо, и ему требуется несколько секунд, чтобы вспомнить ее имя.
