Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗

Итак, рассудок Гюстава помрачился; попытка справедливого распределения плодов общего труда кончилась неудачей. Почему? Да потому, что могучий поток общественного мнения, вместо того чтобы двигать поступками людей, которым принадлежат богатства, тогда (как, впрочем, и теперь) еле-еле струился по руслу, проложенному предрассудками, порожденными религией и мировоззрением правящих классов.

Нищета вернулась в Сен-Бернар, и никто не пришел от этого в негодование. Она вернулась вместе с беззастенчивой эксплуатацией: предпринимателю не было никакого дела до нужд тех, кто трудился на него; за свои деньги он мог нанять сколько угодно рабочих.

Сделку, заключенную с маркизом и удвоившую капиталы Мадозе, все расценили как гениальную; бывший управитель сразу встал в ряд наиболее видных промышленников.

И сейчас еще, много лет спустя, в Оверни смеются над «сен-бернарской утопией». Все без исключения консерваторы — и священники, и столпы общества приводят ее в пример того, чем кончают сумасброды, вздумавшие перемудрить самого Христа, который сказал: «Бедные да пребудут всегда среди вас!»

Глава 29. Сумасшедший

После ухода Мадозе Валентина, забыв о прерванном обеде, в полном изнеможении опустилась в кресло, но Матье, появившись в дверях, доложил, что маркиз чрезвычайно возбужден и угрожает разбить себе голову о стену.

Госпожа де Бергонн тотчас вернулась к мужу. Увидев ее, Гюстав перестал расхаживать по комнате и вызывающе спросил, скрестив руки на груди:

— Кто осмеливается утверждать, будто солнце не погасло? Уж не ты ли? Впрочем, ведь у каждого свое солнце, — добавил он запальчиво. — Мое солнце сияло в прекрасных глазах одной женщины. Лишь через эти прелестные оконца лились на меня и свет, и тепло. Xа-ха-ха!..

— Бездельник, написавший эти строки, безусловно, прав. Ах, если б я мог своим каблуком раздавить сердца всех женщин сразу! И пусть из них вытекло бы целое море вероломства и лжи, — клянусь честью, я сделал бы это, и поступил бы хорошо!

— Вы поступили бы дурно, сударь, — возразила Валентина. Иногда ей удавалось, мягко споря с безумцем, урезонивать его. — Да, это было бы злое дело.

— Злое? Не существует ни добра, ни зла: все это — выдумки дьявола или Бога, неважно чьи. Подобно тому, как свет не может быть без тени, не бывает и добродетели без порока.

— Остерегитесь! Вы богохульствуете. Ведь Господь благ.

— Зачем ты называешь его благим? Такого бога я не знаю, даже если он и существует. Я верю лишь в Бога карающего.

— Но он ежедневно являет нам свою благость.

— О да, бесспорно! Разве не он создал бесчисленное множество тварей, пожирающих друг друга, и человека, поедающего их всех? Все живое страдает, мучается, умирает…

— Все должно возродиться и жить вечно.

— Ты веришь в это? А между тем ветер жалобно воет, и под твоей ногой гибнет какая-нибудь букашка… Ты не можешь и шагу ступить, не раздавив трепещущее живое существо!

— Замолчите! Вы говорите ужасные вещи!

— Ужасные? Что ж, ты права. Все на свете ужасно. Ведь вера — обман, добродетель — вздор, а любовь — азартная игра, в которой всегда кто-нибудь да проигрывает…

Чтобы отвлечь помешанного от тягостных мыслей, Валентина спросила:

— Хотите, я вам спою?

— Пожалуй, — глухо ответил ее муж, — спой мне что-нибудь такое же мрачное, как мои думы, а я буду тихонько подпевать речитативом жалобу Иова. Подобно ему, я скажу старому чудовищу, именуемому Богом: «Зачем тебе являть свое могущество перед соломинкой, которую уносит и ветерок?»

Валентина вздрогнула.

— Тебя пугают мои слова? Ха-ха-ха! Ты страшишься, что они прогневают твоего Господа? Но я не боюсь его! Ему не удастся прибавить ни капли горечи в ту чашу, что я испил! О, древние греки поступали мудро, изображая Бога извергом, пожирающим своих детей [122]… Жестокий отец! Тех, кого он не пожрал, он натравливает друг на друга, а если им удастся избежать гибели в братоубийственной схватке, то для них припасены женщины! Да, женщины и дети!

Маркиз заскрежетал зубами и повторил, злобно усмехнувшись:

— Считать себя отцом! Ну, не смешно ли? Как глупцам нравится, когда на сцене или на страницах романа разыгрывается фарс из их собственной жизни!

Он стал напевать:

— Мужчина рождается под знаком Минотавра [123], — продолжал он, — участь его заранее решена, черт побери! Предначертания исполнятся, и судьба его свершится, как бы он ни пытался ее избежать: жена изменит ему.

— Изменившая вам жестоко наказана, — промолвила маркиза, судорожно сжимая руки.

— Изменившая мне? — угрюмо повторил Гюстав, опустившись в кресло и впадая в свою обычную прострацию. — Как ее звали? Ах да, Валентина де ла Рош-Брюн… Я женился на ней, потому что… Дай Бог памяти! Почему я на ней женился? Ах да! Потому что она была красива и казалась мне доброй и честной.

Маркиза не могла удержаться от слез. Гюстав продолжал:

— Она была как дерево в цвету — крепкое, молодое, сильное. И я, слабый плющ, хотел обвиться вокруг него, чтобы подняться над растениями, стлавшимися по земле. Но однажды молния ударила в дерево и оторвала от него плющ… Потом солнце закатилось в кровавом тумане и больше не взошло. И цветы этого дерева, увянув, опали один за другим, и ветер смел их в канаву, на дне которой бурлил мутный поток. А плющ? Он засох… Видите, сударыня, это очень грустная история — о дереве, что погибло, едва успев расцвести, и о плюще, потерявшем свою опору…

Безумец разучился плакать. Но инстинктивно желая вызвать слезы, он щурил глаза, тер веки, глухо стонал и всхлипывал, словно актер, репетирующий трагическую роль. Это зрелище раздирало сердце Валентины. И, хотя она уже много раз за минувшие семнадцать лет слышала печальную притчу и много раз присутствовала при этой тяжелой сцене, являясь одновременно ее зрительницей и участницей, все же она не могла совладеть с волнением и вышла, поручив Матье присмотреть за несчастным.

Гаспар ожидал мать в соседней комнате. Увидев, что она плачет, он нежно обнял ее и воскликнул:

— Дорогая мама, неужели ты никогда не примиришься с этим неисцелимым недугом?

— Неисцелимым? — возразила маркиза. — Кто тебе сказал? Раз безумие отца, перемежающееся, значит, он может поправиться. Только злые люди, чтобы привести нас в отчаяние, могут утверждать противное.

— Успокойся, мама, я никогда не говорю об этом с посторонними. Смирись, утешься, хотя бы ради меня: ведь ты — мое единственное счастье!

Он держал в своих руках руки матери, покрывая их поцелуями и орошая слезами.

— Ну, можно ли так горевать? Будь ты повинна в безумии моего несчастного отца, тогда понятно…

Маркиза не ответила. Побледнев еще больше, она отвернулась, чтобы ее лицо оставалось в тени.

— Да, — продолжал юноша, — если бы беда случилась по твоей вине, то скорбь твоя была бы оправдана. Но ведь ты всегда была ангелом-хранителем своего мужа. Ни одна женщина не могла бы вести себя так самоотверженно.

Валентина с трудом сдержала стон.

— О, теперь, когда я понимаю все величие твоего самоотречения, когда я знаю, что ты всем пожертвовала ради отца, я не только люблю тебя как мать, но и поклоняюсь тебе как святой!

Маркиза откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и спросила, пытаясь говорить равнодушным и даже насмешливым тоном, хотя в голосе ее сквозила тоска: