Любимый враг - Брэддон Мэри Элизабет (читать книги регистрация TXT, FB2) 📗
Она не искала ничьего общества, не приглашала к себе прежних приятельниц, молодых девушек, которые ее обожали и считали своей королевой и чьи шляпки и перчатки так часто фигурировали в ее счетах из галантерейного магазина, потому что если кто-нибудь из этих милых поклонниц помогал ей выбрать головной убор, в то же время бросая жадные взгляды на сияющее изделие из искусственных роз и итальянской соломки, или украшенную страусовыми перьями шапочку из тончайшей, словно кружево, металлической сетки, то для Грейс было естественно настоять на покупке этого чуда несмотря на протесты. Она щедро рассыпала подобные дары и забывала о них, а вспоминала только тогда, когда получала счет от хозяйки модного магазина.
«Неужели я так много могла истратить на шляпки за один сезон? Ах, да, я подарила одну Кейт Холлоуэй, а Эмили Лэшвуд – веер из страусовых перьев, а Лоре Вейн боа из них и дюжину бальных перчаток. Как я могла обо всем этом забыть, о такой массе вещей?» А теперь эти Лоры, Эмили и Кейт обожали других покровительниц, которые существенно экономили им карманные деньги, выдаваемые родителями и легко и весело примкнули к тем, кто думал плохо о леди Перивейл.
– Мы даже никогда особенно близко не были знакомы с ней, – объясняли они друзьям, которые прежде видели их в ее ландо или оперной ложе три-четыре раза в неделю.
А ее ложа была одной из самых великолепных, очень просторная и почти в центре зала. Грейс любила музыку и отсутствовала только иногда, если давали «Травиату» или «Трубадура» со случайным составом. Именно в опере всем бросалось в глаза, насколько, очевидно, продвинулся в своем внимании к ней полковник Рэннок. Ей нравилось приглашать его в оперу, потому что в их вкусах было много общего. Он сам был прекрасным музыкантом, а его критическое чутье делало таким интересным путешествие по лабиринтам вагнеровской музыки, И тогда все видели как их головы близко склоняются друг к другу над барьером ложи, и она слушает его как зачарованная. Людям немузыкальным такое углубленное исследование оркестровок казалось лишь хитроумной уловкой, чтобы можно было без помех, шепотом обменяться интимными признаниями, приблизив губы к душистым локонам или шее, сверкающей бриллиантами. Известно, какой здесь лейтмотив, судачили мужчины в креслах партера и были уверены, что леди Перивейл намерена выйти замуж за полковника Рэннока, наперекор всему, что говорят о нем дурного.
– Если бы в прошлом году она не вела себя с ним так отчаянно смело, никто бы не поверил слухам, – говорили люди, поверившие сплетне безоговорочно и сразу.
И в этот сезон она занимала ту же ложу, так же разодетая в шелка и сверкающая бриллиантами, и ее тиара излучала свет, и алмазные звезды и розы вспыхивали разноцветными огоньками, когда она поворачивала голову, отводя взгляд от сцены, чтобы разглядеть публику. Как и прежде, в ее ложу приходили старые знакомые, атташе, даже послы, литераторы, музыканты, художники, политики. Она всех приветствовала, но холодно, она не хотела быть невежливой, не могла им отказать, в конце концов, могла ли она сердиться, например, на иностранцев, и в праздничные вечера ее ложа по-прежнему сверкала орденами и звездами. Ей нравилось, несмотря ни на что, все так же сияя красотой и драгоценностями, встречаться лицом к лицу с теми, кто не пощадил ее репутации.
Были в обществе колеблющиеся, которым хотелось бы подойти и протянуть ей руку дружбы, и высмеять глупую историю, якобы компрометирующую ее, но приговор был произнесен, и она стала неприкасаемой. Предводитель стада уже прошел через дыру в ограде, и овцы следовали за ним, а жизнь слишком коротка, чтобы выбирать свой собственный путь в таких случаях.
Она собралась было посетить прием в Майской Королевской Гостиной, не опасаясь отказа со стороны придворных официальных лиц, которые как всегда не очень торопились высказывать порицание, но, поразмыслив, решила отказаться от этого способа самоутверждения, не пожелав как бы апеллировать к королевской семье и искать у нее защиты, бросив вызов своим противникам в присутствии высоких особ. В должный срок она получила приглашение на День Сада из Малборо-Хаус, но послала письмо с просьбой извинить ее отсутствие. Она не хотела, чтобы в случае ее появления принцесса испытала потом неловкость, когда ей, возможно, сказали бы, что леди Перивейл не надо приглашать и что это наглость – явиться в Лондон и хотеть быть принятой в обществе после всего, что произошло.
Но июнь еще не наступил, и королевский День Сада был тоже делом будущего.
Леди Перивейл не трудилась узнавать, каким образом и почему стали циркулировать порочащие ее слухи, и кто были те, кто якобы встречал ее с полковником Рэнноком. Она была не в силах узнавать подробности, которые оскорбляли все ее чувства: гордость, самоуважение, веру в дружбу и человеческую доброту. Она не стремилась оправдаться в глазах общества и с покорностью, не лишенной гордыни, смотрела людям прямо в глаза, высоко подняв голову, отвечая презрением на презрение, и единственное, что выдавало ее чувства, был лихорадочный румянец, выступавший на щеках при встречах с прошлогодними друзьями.
Она жила на Гровенор-сквер уже больше месяца и окна ее гостиной были распахнуты на балкон, полный майских цветов, когда однажды дворецкий возвестил: «Леди Морнингсайд» и полная, добродушная дама в сером меховом манто и капоре по моде начала века вкатилась в комнату, нарушив уединение Грейс.
– Дорогая моя, очень рада, что застала вас дома и одну, – сказала леди Морнингсайд, дружески пожав ей руку и усаживаясь на широкий стул времен наших дедушек. – Я приехала, чтобы доверительно поговорить с вами. Я только третий день в Лондоне, лечила в Висбадене свои несчастные глаза. Конечно, он – леди Морнингсайд назвала имя известного окулиста – мало что может, но все-таки мне получше, и я приободрилась.
– Очень сожалею, что вам пришлось страдать.
– Нет, это все не очень тяжело, а кроме того, был предлог уехать из Лондона.
– Вы были в Висбадене, маркиза? Значит, вы не слышали…
– О чем? Вы сегодня очень красивы. Вот только чересчур бледны.
– Значит, вы не слышали, что меня избегают как больную, горячкой из-за мерзкой сплетни, которую я совершенно неспособна опровергнуть или же выяснить ее источник?
– Не говорите так, дорогая леди Перивейл. Вы обязаны ее опровергнуть и показать всем, что они глупцы, если смогли поверить в нее. Да, я слышала об этой истории – причем рассказывали ее с такой убежденностью, словно изрекали евангельскую истину. Но я не верю ни единому слову. Да, допускаю, что этого человека видели, и с ним была женщина, но то были не вы.
– Хотя бы потому, что эта женщина не могла быть одновременно и в Италии, и в Алжире, а я с ноября по апрель жила среди оливковых рощ на своей вилле у Порто-Маурицио.
– И вас навещали гости-англичане?
– Нет, не было никого. Я трачу все свои силы в лондонский сезон и в Италию уезжаю, чтобы пожить одна среди своих духовных друзей, самых избранных и дорогих, а это Моцарт, Мендельсон, Шекспир и Браунинг. Его поэзию можно как следует почувствовать только живя в Италии.
– Очень жаль. Я не о Браунинге, хотя иногда могу прочесть полстраницы его чепухи рано утром за чаем. Это единственное время, когда я могу читать. Очень жаль, что у вас не было никаких болтливых посетителей, которые могли бы потом подтвердить, что видели вас именно в Италии.
– Но были слуги, которые всегда со мной путешествуют, и я была все время у них на глазах.
– Их свидетельства очень бы пригодились вам в суде, но вы не можете послать их на светские чаепития отстаивать ваши интересы, как могла бы их защищать какая-нибудь из ваших приятельниц, например, эта умная Сьюзен Родни. Вы же с ней такие близкие друзья! Почему она к вам не переехала, хотя бы на некоторое время?
– Но она не может оставить своих учеников.
– Бедняга. Да, тяжелый случай.
– Уже не такой тяжелый, раз я знаю, что одна знатная и благородная дама мне верит, – сказала Грейс, в порыве благодарности протягивая руку маркизе.
