Любимый враг - Брэддон Мэри Элизабет (читать книги регистрация TXT, FB2) 📗

Мэри Элизабет Брэддон

Любимый враг

ГЛАВА 1

У бедняков в жизни много лишений, но и у богатых есть свои неприятности, например, чувство одиночества в безлюдном пространстве большого дома, где замерла семейная жизнь, где не слышно легких детских шагов и юношеского смеха, где только и есть, что громадные комнаты и прекрасная мебель. И – одинокая фигура женщины на фоне великолепной пустоты. Леди Перивейл ощутила именно такое чувство тоскливого одиночества, когда вернулась в свой особняк на Гровенор-сквер. Вкупе с другими многочисленными сокровищами мира сего особняк стал ее достоянием семь лет назад, когда она вышла замуж, и это был один из самых блестящих и выгодных браков сезона. Нет, она не продала себя нелюбимому. Она была искренне привязана к сэру Гектору Перивейлу и горевала о нем, когда после двух лет семейного благоденствия он скоропостижно скончался в расцвете жизненных сил. Сэр Перивейл простудился на утиных болотах Аргилшайра, где вместе с молодой женой и в обществе немногих избранных друзей наслаждался прелестями охотничьей жизни, не зная никаких неприятностей, кроме плохой погоды.

Но вот явился враг по имени Смерть. Простуда, на которую не обратили должного внимания, осложнилась воспалением легких, и Грейс Перивейл стала вдовой.

– Это, пожалуй, чересчур жестоко, – прошептал Гектор, поняв, что обречен, – мы так хорошо жили с тобой, Грейс, и мне очень не хочется покидать тебя…

Детей в этом счастливом браке не родилось, и в двадцать один год Грейс оказалась одинокой в мире и полновластной хозяйкой всего состояния мужа, которое было поистине королевским даже по современным меркам. Хранилось оно в угольных шахтах, надежно застрахованное, как сама земля, и угрожали ему только преходящие напасти, вроде забастовок или плохого рынка сбыта. Однако Грейс приходилось напрягать все свои способности и здравый смысл, чтобы справляться с новыми важными обязанностями, потому что по рождению и воспитанию она не принадлежала к богатым и знатным. В приходе ее отца – пастора в Восточной Англии – главной философией жизни считалось умение обходиться очень скромными средствами.

У мужа были только дальние родственники, но он всегда держал их на расстоянии; ни братьев и сестер, вмешивающихся во все дела, ни хищных тетушек и важных дядюшек, которые надоедали бы Грейс советами, и она в горделивом одиночестве несла тяжкое бремя собственности в виде замка на границе с Шотландией, где между башнями носились чайки, а у подножья шумели величественно-грозные волны Немецкого моря, одного из лучших домов на Гровенор-сквер и ежегодного дохода от угольных шахт, который ее знакомые и сплетницы-газеты исчисляли в сумму от двадцати до пятидесяти тысяч фунтов.

Естественно, что столь богатая и такая одинокая леди Перивейл была капризницей. Например, она ненавидела свой Нортумберлендский замок и любила скромную виллу на одном из холмов Итальянской Ривьеры, в двух-трех милях от небольшой гавани, почти неизвестной путешественникам, которые, проездом из Марселя в Геную, равнодушно и невнимательно озирали из окна экспресса неровную линию белых домиков на морском берегу. Леди Перивейл нравилось проводить зимы в незнакомой большому свету пустынной местности, где никогда не видели модных туалетов, где не ступала нога кого-нибудь из сильных мира сего, и где из всех земных радостей были только синее море, серебристые оливковые рощи, невянущие розы, луга, покрытые анемонами, холмистые берега с зарослями гвоздичного дерева, пальм и алоэ, апельсиновых и лимонных деревьев, купами бледно-розовой герани и – дом, увитый темно-красной бугенвилией и сиреневым вьюнком. И еще здесь в открытые окна веял благодатный ветерок, напоенный запахами цветов и моря.

Леди Перивейл вернулась в Лондон в апреле, когда цветочницы уже продавали букеты пурпурно-лиловой сирени и на Бонд-стрит было полно желто-лимонных карет и шляп, живописно украшенных цветами, словно стоял июнь. Это было то приятное время года, что начинается после Пасхи, сезон солнечного тепла и холодного ветра, когда то кутаются в соболя, то выставляют напоказ кружева, сезон белых балов и дружеских обедов в тесном кругу, перед началом майских празднеств и первого концерта, который по традиции посещают коронованные особы, одним словом, сезон перед теми большими собраниями, что потом станут самыми видными датами истекшего года. Но как пусто было в трех гостиных, которые тянулись бело-золотой анфиладой, какими темными и печальными казались деревья в парке, когда Грейс Перивейл стояла в фонаре окна, глядя на бледное английское солнце, гладкостриженые газоны и аккуратный кустарник. Она вспоминала немеркнущий синий цвет Средиземного моря, серебро и зелень, золото и пурпур рощ, апельсиновые и лимонные деревья, сбегающие к морю от ее веранды, осененной густым сплетением бледно-желтых роз: «А есть люди, которые любят Лондон больше, чем Италию», – подумала она.

Вошли два лакея и внесли принадлежности для чая.

– Накройте в маленькой гостиной, – приказала она. Ее угнетало холодное пространство комнаты, где она находилась, с мебелью в стиле Людовика XVI, бело-золотой, с изысканными серебристо-голубыми пятнами, чтобы позолота не очень бросалась в глаза. Искусный декоратор, большой знаток гармонии тонов, выбрал для комнаты серо-голубой обюссоновский ковер и серебристый шелк для штор и обивки диванов. Все это было бледно, утонченно и дышало неимоверным холодом.

– А мои письма? – сказала она вслед уходившим. Прошлую ночь Грейс провела в Дувре и в Лондон приехала утренним поездом. Даже дуврская гостиница ей нравилась больше, чем огромный дом на Гровенор-сквер. Там, по крайней мере, можно было видеть море из окна и не было роскошного бело-золотого безмолвия. «Да, – подумала она, протяжно вздыхая, – опять надо с головой бросаться в этот омут, опять карусель ланчей и обедов, театров и танцев, гуляний в парке и светских раутов, все то же самое, снова и опять, опять и снова. Но в конце концов, когда поживешь этой абсурдной жизнью, она снова начинает нравиться, хотя все мы марионетки в кукольном театре: «левую руку вперед, теперь правую, пожалуйста, и улыбайтесь, улыбайтесь…» И мы испытываем удовлетворение и только притворяемся, что нам скучно».

Маленькая гостиная – всего-то двадцать на пятнадцать шагов – выглядела почти уютно. За низкой решеткой в камине горел яркий огонь, отражаясь бликами в бирюзовой обивке стен. Старомодно закругленные вверху окна были увиты растениями, закрывающими вид на трубы и стеклянную крышу конюшни. Леди Перивейл опустилась на любимый стул и налила себе чаю: «И навсегда лазурный цвет банальный», вспомнила она, глядя на бледно-голубой фарфор, строчку из Коппе. [1] «Бедный Гектор выбрал эту бирюзу, полагая, что она идет моему цвету лица, но как страшно я буду выглядеть на этом фоне, когда постарею, ведь он подходит только кокетливой красоте молодости».

Вошел дворецкий с письмами. На большом серебряном блюде сиротливо белели три конверта.

– Не может быть, чтобы это было все, Джонсон, – сказала она, – наверное, остальные у миссис Барнс.

– Но миссис Барнс говорит, что больше ничего нет.

– Нет? Но это недоразумение. Спросите у других слуг. В Италию она брала только дворецкого и горничную.

Дворецкий, пожилой человек, выросший в доме Перивейлов, был ей совершенно предан. Горничная, девушка из отцовского прихода, тоже, ведь Грейс, когда была еще почти ребенком, учила ее в воскресной школе. Горничная не подошла бы модной красавице, но вполне удовлетворяла запросы бывшей дочери пастора, у которой были свои – не накладные – волосы и брови. Впрочем, оказалось, что у девушки очень ловкие пальцы, и она умело справляется со сложными застежками современных туалетов, меняющихся с каждым сезоном.

Письма, полученные леди Перивейл, ждали ее уже две недели. О ее предстоящем возвращении в Лондон сообщили «Таймс» и дюжина других газет, и она думала увидеть целую груду писем и приглашений, как всегда, когда возвращалась в лоно цивилизации.