Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна (книги полные версии бесплатно без регистрации .txt) 📗
– Может , и позабыл… А написано складно. Излагал, явно, будучи в разуме. Да и писарь мог подсказать…
– Писаря всякие бывают. Мог бы, конечно, повнимательнее, из уважения к скорби, но чрез него эта скорбь, что ни день, проходит – омозолело. Надобно поехать – и всё разузнать…
Лала так и взметнулась с лавки:
– Поехать?! А схватят?!
– Это верно, Стаху, - покачал головой Харитон. - Тебя уж раз чуть не поймали. Ну как заманивают?
– Но выяснить-то надо. Поберечься тщательней… Что за дщерь-то померла?
– А померла ли?
Евлалия тихо ахнула и закрылась передником.
Стах сперва застыл на месте – потом разом заклокотал:
– Ну, что ты городишь, Харту?! Какое родительское сердце не устрашится такими вещами шутить?
– Дормедонт может… – заметил тот. – Ему никого не жаль.
Стах задумался.
– Так не бывает, – изрёк он, наконец. – Кого-то должно быть жаль. И чем сильней ненавидит тварь весь мир – тем болезненней своих любит. В противовес. А тут – бедняжка, с детства гонимая. Кого и любить-то?
– Какого лешего он её замуж вытолкал? – поразмыслив, обронил Харитон. – Жила бы при батюшке…
– Соблюсти правила хотел… Старшая. За ней младшая, – и добавил со злостью. – Вот у них самая ведьма! Вот на чьих бы похоронах погулял всласть!
Обида никогда не оставляла его. Углубившись в воспоминания, зацепился за мысль:
– А что это он так подобрел вдруг? Всё, пишет, прощу… Пред лицом великой скорби… Впрочем, ежели и правда скорбь – поверить можно. И в любовь, и в прощение…
– Стаху! – отчаянно стиснула пальцы Лала.
– А куда деваться, Лалику? – Стах ласково привлёк её и обнял. – Покоя-то не будет. Разведаю. Ведь если она… Ну, что ты за меня так боишься?
– И я боюсь, – наставительно встрял дружок. – Есть, чего.
– Да что ж я, пред очи явлюсь, что ль? Покатаюсь, поспрашиваю… платком лицо повяжу… За столько лет не поймали.
– Я понимаю, неймётся тебе. Но впопыхах можно глупостей наделать. Ну, подумай – расставили они своих, примерно знают, когда тебя ждать, и тут начинает по селу разъезжать молодец с повязанным лицом, один такой на всю округу, да про покойницу расспрашивать.
– Так поосторожней же можно. По селу пешком походить. А случись чего – отобьюсь.
– Да не успеешь шагнуть – лошадь уведут! Нет, Стаху, ты погоди. Одному тебе не след. И больно взбудоражен – аж голову сносит. Пожалуй, я с тобой. И не верхом, а по-мирному: купить, там, чего, товар показать… В Здаге прибарахлимся… И, вроде барышники, двинем. Заодно этого Дерьмедонта навещу. Как он там без меня… Забыл, поди.
Стах был настроен весело. Даже чересчур. Надо бы серьёзней, сдержанней: смерть, как-никак, да и вообще бабушка надвое сказала. Но изнутри клокотало и пёрло нечто такое, что молодец рад бы внутрь запихнуть, а оно выплёскивается и бьёт фонтаном.
– Дерьмедонта? – переспросил дружка́. И расхохотался.
А Лала загоревала.
Гназд обернулся и порывисто притянул её за плечи:
– Ну, что ты плачешь?
– Страшно… – всхлипнула та, утираясь передником.
– Не пугайся ты! Обойдётся! – давай уверять её Стах. – Мало ль выпадало нам опасностей? Утри глазки. Смотри, какую Хартика шутку отчебучил.
Лала вконец разревелась. Он даже растерялся:
– Что ж ты заранее на худое настроилась? – пробормотал озадачено. Кому бы ни радоваться новости, и ни гладить по пёрышкам яркую птицу, как Лале! Кому бы ни выталкивать молодца за порог:
– Ступай! Узнай! И торопись: чем раньше уедешь, тем скорей решится судьба!
Гназд в смущении смотрел на неё и не умел подобрать слов. Оттого простовато и обыденно напомнил:
– Ну! Молись – и справлюсь. И харчей собери нам на дорогу. Перед рассветом тронем.
Ночь у них была хорошая. Обострение чувств сотрясает и воспаляет не только душу. И Харт на лавке о другую сторону печки не создал препятствий. Пока они елозили и возились на лежанке, временами свешивая голову и на него поглядывая: спит, не спит - он кряхтел и переворачивался с боку на бок, а как понял, что уж больно долго шуршат, поднялся, влез в доху и, выходя в двери, буркнул:
– Пойду лошадок проведаю… и вообще… всё ли в порядке…
Во дворе мело. Снег взвивался, его несло с севера на юг, словно расчёсывали белую гриву лошади. Харитон постоял под защитой сарая, наблюдая, как хвост громадной диковинной птицы летит мимо и захлёстывает в двери. Высунулся, глянул на крышу. Крышу вьюга и вовсе трепала, вот-вот сорвёт и унесёт в небеса, и на трубе подскакивала, вздымала крылья, топорщила перья и извивалась длинной павлиньей шеей призрачная птица. Птицы надежды.
– Эх, бесценная! – с досадой крякнул Харт. Подумав, схватил навозину в налипшей соломе и запустил в паву. Только что мареву навозина! Дёрнуло ж её разыграться в последнюю ночь!
Впрочем, к утру сирена сложила крылья, смирила перья – и что твой путеводный ангел, полетела над заваленным сугробами лесом, куда намела́ снегу, отглаживая тропу. Не в сторону Проченской артели, откуда Харт прикатил, а в сторону противоположную. Лошадки дружно и весело бежали до блеска расчищенным путём, и вот уж за белым узором ветвей скрылся седой от намороженных накатов тын и надвратное оконце, из которого провожали ускользающие сани тревожные глаза Лалы.
Поначалу, когда сани только тронулись, та стояла в распахнутой шубке в распахнутой калитке, и Стах, без конца на неё оглядываясь, пару раз грозно рыкнул.
Рычал, конечно, от заботы: продует же, глупую! Как вот её одну оставишь, когда не понимает краля необходимой осторожности. Поберечься надо, за тын не выходить! Умолял всё утро – теперь только терзайся. Терзания все чувства и забрали. А нет бы – полюбоваться. На влажные глубокие очи под выгнутыми бровями. Разомкнутые взволнованные рдяные уста и румянец с морозу. В последний раз бы наглядеться на прекрасное лицо. Да не до того.
– Запри засов! Не смей выходить! Запахнись, продует!
Не переча властному рявканью, с третьим она угодила ему сразу. Со второго рыка торопливо исполнила второе. А потом – со вздохом и первое. Щенок же, возбуждённо заливаясь, мочился на все запреты под каждой ёлкой, то и дело выскакивал в собственнолапно прокопанную лазейку под калиткой и мчался вслед саням и лошадкам, вперегонки, потому что весело же это мчаться вперегонки, и даже забегая вперёд! А потом вспоминал про пропахшую печкой и щами хозяйку и рвался назад, а потом спохватывался: хозяин без него, того гляди, пропадёт, а вместе-то они кого хочешь завалят – и бросался догонять… И так сто раз. А то и двести. Или триста. Или что там по собачьему счёту… Пока, в который раз метнувшись, не обнаружил: простыл санный след – и, устало вернулся в опустевшую конюшню, на привычную солому, где стало не тесно, зато зябко и скучно. Лежи теперь на этой соломе и думай, как там всё дальше и дальше, размётывая снег, мчит-уходит лёгкая тройка, и нет ей ни удержу, ни препятствий.
Препятствий не было почти до самого поворота на большак. Сонные леса, от покоя которых слипались глаза, обещали остаться позади, ещё б чуток – и нестись бы молодцам по широкому тракту в сторону Гражи, да Бог не судил: где-то впереди прогремел выстрел. Лошади прянули. Мужики спрыгнули с саней, огладили взволнованную тройку, отогнали к ёлкам. Тут же ударил второй выстрел – а там и пошло. Друзья переглянулись. Дело худо, хоть назад поворачивай. И повернули бы: чего встревать в чужие битвы? Мир велик. Нашлись бы другие пути. Мало ль кто озорует? Уже и молчаливо согласились друг с другом: уйдём от греха. Так бы и ушли, кабы не кобылка.
– Ты чего, Дева? – тревожно окликнул её Стах, когда, будучи пристяжной, дёрнулась та в ельник на длинной постромке. – Кудай-то она? – пробормотал растерянно. И, утопая в снегу, потащился следом. В колючем лапнике застал трогательную сцену.
