Проигравший из-за любви - Брэддон Мэри Элизабет (читать книги полностью .TXT) 📗
— Не надо будущего, — сказала она жалобно, — я не хочу будущего без тебя.
— Моя любовь, ты будешь жить и стараться быть яркой, счастливой женщиной, полезной другим людям, какой и должна быть женщина, пожалуйста. Возможно, в том тусклом мире, куда собирается отвести меня смерть, я смогу узнать что-нибудь о твоей жизни. Если будет так, как это будет хорошо для меня — знать, что моя милая, дочь живет прекрасной, полной радости жизнью женщины, любит и любима, что она счастливая жена и мать.
— Папа, папа, ты пугаешь меня! Я живу только для тебя, у меня никого нет, кроме тебя.
— Где Олливент?
Начал ли он снова бредить? Флора подумала, что вопрос никак не связан с тем, о чем они только что говорили.
— Внизу, папа. Он здесь каждый вечер, ты знаешь.
— Позвони в колокольчик, малышка. Я хочу поговорить с ним.
Она подчинилась, и Гуттберт быстро поднялся к Марку в ответ на просьбу Флоры. Он присел у кровати больного напротив Флоры, и Марк протянул свою слабую руку своему старому другу.
— Все хорошо, Гуттберт, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты был рядом со мной, как и моя малышка, моя милая дочка. Было бы очень жестоко оставить ее совсем одну в этом мире, без друзей, без защиты.
— Она никогда не окажется в подобном положении до тех пор, пока я жив, — ответил доктор живо. — Разве ты не просил меня быть ее защитником, и разве я не обещал опекать и заботиться о ней.
— Я знаю, знаю, — сказал Марк задумчиво, — но есть кое-что еще.
Марк замолчав, одну его руку держала Флора, другую своими сильными пальцами Гуттберт. Никто из них не говорил с ним: его слова, его дыхание были слишком драгоценными. Флора сидела, наблюдая лицо отца в тусклом свете одинокой свечи; они были очень осторожны, чтобы не причинить беспокойства больному слишком ярким освещением.
— Если бы я не доверял тебе, ты думаешь, я бы смог вообще доверить тебе такую заботу, Гуттберт? — спросил Марк через некоторое время.
— Я был, я буду достоин этого доверия, — ответил доктор Олливент, — как бы ни шли плохо у меня дела, эта забота будет у меня на первом месте.
— Я верю. Что, если я окажу еще большее доверие, добавлю еще больше тебе заботы? Что, если я знаю твой секрет, Гуттберт?
— Папа! — воскликнула Флора с мольбой в голосе.
— Моя любовь, я должен говорить свободно. Существуют моменты в человеческой жизни, когда все условности должны быть отброшены. Да, Олливент, я знаю твой секрет, такая привязанность, которую ты показывал, имеет более глубокие корни, чем дружба. Я прочитал этот секрет на твоем лице, как бы тщательно ты ни старался спрятать его. Ты больше, чем опекун моей маленькой девочки. Ты ее любишь.
— Папа, как ты можешь быть столь жестоким, когда знаешь…
— Да, девичья мимолетная фантазия. Но почему и дальше должна быть душной атмосфера жизни одинокой женщины. Моя дорогая, ты была создана для того, чтобы осчастливить дом честного мужчины, и мой старый друг любит тебя, любит так, как не любил тебя твой первый возлюбленный.
— Бог свидетель, это так! — воскликнул Гуттберт, и ни слова больше.
Умирающий отец знал очень хорошо, что с ним скоро произойдет. Нет на свете мудрости более глубокой, чем тот свет, который приходит в момент, когда человек стоит у дверей в другой мир.
— Возьми ее в свои жены, Олливент, нет большей защиты, которая могла бы более надежно укрыть женщину от штормов судьбы. Ты честно выиграл ее. Муж, которого я выбрал для нее, мертв и был искренне оплакан. Моя дочь не станет противоречить последнему отцовскому наказу, последней мольбе своего отца. Позвольте мне соединить ваши руки, как последний наказ в моей жизни.
Он притянул их руки к своей груди. Они вполне могли бы противостоять этому слабому движению, но посмели ли бы они противостоять ему? Руки встретились, одна из них дрожала, другая была инертной, безучастной, безвольной.
— Вот, дети, — сказал Марк, — это своего рода клятва. Пусть никто из вас не забудет этого момента. Если можно думать каким-либо образом в могиле, то я буду думать о вашем счастье.
Флора мягко убрала свою руку от руки доктора Олливента и встала на колени у кровати, тихо всхлипывая.
— Папа, — сказала она, когда наконец смогла заговорить, — живи, пожалуйста, ради меня. Жизнь и мир будут ненавистны мне без тебя. Я не смогу любить никого, я не смогу думать о ком-либо еще. У меня есть одна погребенная любовь и твоя. Если я потеряю тебя, я потеряю все.
— Тише! — сказал ее отец мягко, — в твоем возрасте жизнь только начинается. Возможно, когда гусеницы лежат в теплых и темных коконах, они думают, что жизнь будет скучной без этого жилища, а посмотри потом, как счастливо летают бабочки под солнцем, когда отпадает старая шелуха их старого жилища.
И, высказав это сравнение, Марк Чемни погрузился в мягкий сон, из которого ему не суждено было вернуться в этот мир, сон настолько мягкий, что только Флора, напротив груди которой находилась голова отца, смогла услышать его последний вздох.
На рассвете серого осеннего утра Гуттберт Олливент нашел ее сидящей на кровати и держащей своего мертвого отца на руках. Она не плакала, у нее было отрешенное бледное лицо, вид которого внушал ужас, оно было похоже на лицо человека, находящегося на грани безумия.
Глава 26
Миссис Олливент забрала Флору на Вимпоул-стрит и в течение, долгих недель девушка лежала в комнате на верхнем этаже этого тихого дома; за ней заботливо ухаживали и наблюдали, а, находясь в бреду, она действительно нуждалась в такой опеке. Сердце и мозг слишком тесно связаны друг сдругом, чтобы иметь возможность существовать по отдельности. Удар, обрушившийся на любящее сердце, не пощадил и рассудка и какое-то время казалось, что девушка ввергнута в хаос. Ничто, кроме искусства и заботы доктора Олливента, не могло бы спасти ее жизнь, и его терпение и мастерство сделали, наконец, свое дело. Девушка очнулась после долгого бредового забытья одним из пасмурных, снежных дней в середине зимы и в недоумении оглядела незнакомую комнату, удивляясь новому месту.
Это была скромно обставленная квадратная комната. Все здесь стояло на своих местах и как будто по линейке были вывешены все занавески. В комнате находилась старинная мебель: высокое красного дерева бюро, комод из того же материала, оба этих предмета были обиты латунью, отражающей вспышки пылающего в камине огня. Старинного вида гравюры, изображающие четыре времени года в овальных позолоченных рамках висели на стенах. Софа, покрытая кисеей, кресло с таким же безукоризненно чистым покрывалом, маленький столик на тонких ногах, на котором стояло китайское блюдо с разрезанным апельсином, сверкающая медная решетка камина, снежные хлопья, падающее за окном, — Флора отметила все эти детали, но не с удивлением, а скорее с некоторым равнодушием.
Где она? Была ли это одна из священных спален мисс Мэйдьюк — тот внушающий благоговение храм, чьи закрытые ворота она перешагнула, полная нервной дрожи?
Девушка должна была быть серьезно больной, чтобы попасть в то святилище. Флора начала думать, что она заболела скарлатиной или какой-то другой опасной болезнью и поэтому в столь тяжелом положении была доставлена сюда — в убежище, где смерть вряд ли могла достать ее. Король тьмы действительно должен был бы дрожать при виде мисс Мэйдьюк.
Так уж случилось, что, пройдя через многодневный бред, мысли и фантазии Флоры перенеслись обратно в юность, даже в детство, проведенное в Ноттингемской академии. Уроки, танцы, девичья дружба, развлечения на каникулах — все это вернулось к ней.
Она ошибочно принимала своих сиделок за учителей мисс Мэйдьюк, с беспокойством думала о невыученных уроках и о пропущенных занятиях, музыкой. Последний год, который таил в себе все недавние события, казалось, совсем вылетел из ее памяти. Люди, с которыми она разговаривала, были людьми, которых она знала много лет назад, когда была совсем маленькой девочкой, незначительные мелочи, которые давно уже были забыты, сейчас вспоминались с необычайной легкостью, как будто произошли вчера.
