Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗
Госпожа де Брюнерэ, тетка и опекунша Гюстава де Бергонна, отдаленная родственница барона де ла Плань, помогала его супруге как деньгами, так и своим влиянием. Правда, сначала она пыталась помогать советами; но советы представляют слишком мало ценности и для тех, кто их дает, и для тех, кто их получает. Это — разменная монета, редко залеживающаяся в кошельке.
— Будь я на вашем месте, — сказала как-то баронессе г-жа де Брюнерэ, — я, в ожидании лучших времен, открыла бы вместе с дочерьми мастерскую вышивок. Вышивание — благородное занятие; вы получали бы немало заказов от знати.
— Что вы! Барон никогда этого не допустит, — ответила баронесса, и больше об этом не было речи.
Госпожа де Брюнерэ снабдила приданым почти всех девиц де ла Плань, рассеянных по овернским монастырям, где их ожидал безрадостный удел. Бедная стайка разлетевшихся во все стороны пташек! Несчастные дети, из-за нелепой родительской спеси лишенные семейных радостей и ввергнутые в чужую среду, где считают каждый кусок хлеба, который от этого кажется горьким…
Люси исполнилось девять лет, когда она попала в пансионат иссуарского монастыря. Она была хрупкой, привязчивой и впечатлительной девочкой, и так любила своих маленьких братьев и сестер, что заболела от тоски, расставшись с ними. Однако мало-помалу она утешилась и начала привыкать к жизни в закрытом учебном заведении, которое превращает детей в одинаковых заводных кукол, независимо от того, коллеж или монастырь заменил им родительский кров.
До определенного возраста дети, воспитываемые вместе, как бы лишены пола, и зачастую у пансионерок можно подметить повадки школьников, склонность к чисто мальчишеским проказам. Часто в монастырском пансионе или коллеже совершенно разные дети питают друг к другу искреннюю симпатию. На первый взгляд, это кажется странным, но на самом деле тут проявляется свойственная человеческой природе гармоничность. Вот почему слабые непроизвольно ищут покровительства у сильных, как плющ — у дуба. Но в монастыре, где воспитываются одни девочки, в их отношениях чувствуется уже нечто большее, чем простая поддержка хрупких со стороны крепких и здоровых: здесь к покровительству примешивается смутное чувство материнства.
Пансион и коллеж — маленькие мирки; изучая их, можно заранее предсказать, кем впоследствии станет подрастающее поколение. В детских сердцах уже зарождаются страсти, такие же крохотные, как эти сердца, а страсти вызывают маленькие бури, подобные тем, какие разыграются впоследствии в сердцах взрослых.
Семья уже успела привить эгоизм и нелепые предрассудки большинству этих юных, невинных от природы созданий; они вернутся домой, зараженные вдобавок еще и чванством, ложными представлениями о счастье, о добре и другими пороками.
В пансионатах у богатых воспитанников и воспитанниц — своя челядь, состоящая из льстецов и завистников; у силачей тоже есть угодники; слабых там безжалостно притесняют, моральному превосходству не придают почти никакого значения. И вот результаты, которые никого не должны поражать: богатые пользуются всяческими удобствами в обмен на лакомства и игрушки; силачи — также, благодаря внушаемому ими страху; те же, кто ничем не выделяется (а таких, как везде — большинство), завидуют тем, кто умнее и талантливее. Это действительно целый мир в миниатюре. Добро и зло здесь неподдельное, чем где-либо; добро наивно, зло искренне. Общество еще не успело покрыть эти юные души лаком притворства и лжи.
Братья и сестры Люси воспитывались в разных местах департамента Пюи-де-Дом, и лишь она одна оставалась в Иссуаре, где все знали, что их семья нуждается, и видели, какие усилия прилагала мать Люси, дабы удержаться на грани богатства и бедности. Все пансионерки, как из дворянских, так и из буржуазных семей, не исключая дочерей зажиточных крестьян и ремесленников, слышали в домашнем кругу, как родители и знакомые подтрунивали над «господином бароном» и «госпожой баронессой», за которыми злые языки иссуарцев неизменно сохраняли эти титулы, звучавшие насмешкой. С такой же насмешкой относились и к Люси в монастыре. В часы досуга подруги приставали к «маленькой баронессе» с глупыми и злыми шутками, которые изобретаются детьми с бессознательной жестокостью и столь болезненно ранят чувствительные натуры.
Люси пыталась жаловаться надзирательницам, но те посоветовали ей не обращать внимания на издевательства. Они сказали, что Боженька ниспослал ей небольшое испытание, вполне соответствующее ее возрасту, что он сам тоже подвергался оскорблениям и насмешкам и она должна быть счастлива, страдая как спаситель.
«Раз так, — подумала девочка, находившая мало радости в самоотречении, — то я скажу маменьке».
В таком возрасте все мы при малейшей обиде или несправедливости спешим прибегнуть к заступничеству этой доброй феи. «Скажу маменьке!» О, святая детская вера в правоту и всемогущество матери!
Люси действительно пожаловалась маменьке, на что та ответила: «Дитя мое! Ты знаешь, как я тебя люблю, но ты знаешь также, как нам туго. Тебя воспитывают на казенный счет; стало быть, надо терпеть. Сделай вид, будто ты не замечаешь шуток подруг, тогда им скоро надоест тебя дразнить. Ты хорошо учишься, тобою довольны, кормят тебя неплохо; мать-настоятельница намекнула мне, что если у тебя окажется призвание служить богу, тебя примут без денежного вклада. Поскольку твое происхождение не позволяет трудиться, это — большое преимущество и ради него стоит пойти на жертвы. Увидишь, все к лучшему».
Вздох, полный затаенной печали, вырвался из груди девочки, и это было все. Люси смутно почувствовала, что от будущего ей ждать нечего.
Госпожа де ла Плань уехала, очень довольная собой. Она рассуждала так: «Люси — послушная и понятливая девочка; нам не придется за нее краснеть. Она поняла, что ее удел — монашество, и не уронит чести нашего рода».
С той поры, уразумев свое положение, Люси примирилась с ним; безропотно сносила она насмешки платных пансионерок, превратившись для них в шута, которого можно было безнаказанно дразнить. Она не обижалась на самые злые выходки, перестала замечать, когда ей на спину или к ее длинным косам исподтишка прицепляли бумажки с обидными надписями. Это напускное безразличие приняли за глупость, и вскоре девочка получила прозвище «Божья коровка» или просто «Коровка». Смешная кличка терзала Люси, тем не менее она отзывалась на нее, как на имя, данное при крещении, и лишь иногда болезненно улыбалась. Терпением и кротостью платила она за даровой хлеб. Все ее высмеивали, ничья рука не тянулась к ее руке для дружеского пожатия, ничье сердце не интересовалось сердцем Люси.
Но вот однажды появилась новенькая, приехавшая из Парижа, где прошли первые годы ее ученья. Она была богатой наследницей, сущим кладом для монастыря, где ей предстояло завершить образование. Ей исполнилось тринадцать лет — на год больше чем Божьей коровке. Звали девочку Валентиной де ла Рош-Брюн.
Валентина слыла тогда весьма состоятельной. Она прибыла из столицы, была аристократкой… Сколько поводов для лести и угодничества! Не мудрено, что ее встретили словно королеву, удостоившую посещением небольшой городок.
Мадемуазель де ла Рош-Брюн принимала все эти знаки внимания со свойственной ей непринужденной грацией. Сделавшись царицей пансиона, она осталась простой и доброй; и тех, кто ей льстил, и тех, кто ей завидовал, она слегка презирала.
По воле судьбы ее койка в дортуаре стояла рядом с койкой Люси. Мы сказали «по воле судьбы», ибо провидение не могло остаться равнодушным к горю одинокого ребенка, забытого всеми в этих холодных каменных стенах, где тепло и привольно жилось лишь тем, кто мог греться в лучах богатства или материнской любви.
Однажды ночью Валентина услышала рядом с собой сдерживаемые рыдания. Она вскочила и склонилась над койкой Божьей коровки. Люси плакала и что-то тихо шептала; даже во сне она оставалась боязливой и робкой. Валентина услышала:
— Зачем вам дружба такого жалкого создания, как я?
