Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина (читать книги полные .txt) 📗

После молебна войска объехал сам главнокомандующий, подбадривая войска, находя слова даже для простых солдат, с которыми подчас беседовал даже дольше, чем с их командирами. Позднее офицеров собирали в свою очередь командиры корпусов, чтобы передать последние распоряжения Кутузова. В основном, речь шла об обыденностях боя: все виды войск должны действовать слаженно, помогая друг другу, чтобы не было пустот в строю из-за того, что несколько здоровых уносят раненого, чтобы избегали напрасной стрельбы, и уж тем паче, излишней бравады. И чтобы резервы терпеливо ждали исключительно его приказа вступить на поле боя.

— Доведется ли вступить в бой завтра? — спросил Павел Андрея, когда возвращались к своим позициям. Замерли на миг, заслышав глухой рокот, прокатившийся над закатным полем. Это французы приветствовали своего императора, объезжающего войска.

— Доведется, Павел Александрович, даже не думай! — ответил Андрей, щуря глаза, когда один из последних солнечных лучей попал на его лицо. Он снова оглянулся на поле, размышляя, не найти ли молодого Шепелева, но после качнул головой, передумав. Хотелось думать, что сам скажет то, что так хотелось сказать его сестре.

Снова сжалось сердце в тревоге при воспоминании об Анне. Когда проходили Гжать, Андрей упросил барона, ведшего полк, дать ему пару часов заехать в имения родственницы и невесты, совсем рядом ведь проезжали. Гнал коня, как бешеный, даже ехавшие с ним в отряде с трудом поспевали за ним. Но повернул не к Святогорскому, решив заехать в то по пути к Смоленской дороге, а в Милорадово, что находилось ближе к нему в тот момент. Знакомая до боли тенистая аллея из лип, ведущая к дому, усыпанный гравием подъезд и все тот же швейцар, что испуганно выскочил из дома навстречу его небольшому отряду.

— Господин ротмистр, — так и расплылся в улыбке, когда признал черты Андрея в грязном лице под запыленной каской. А потом поманил лакея из глубины дома, чтобы сказали о приезде хозяину. Андрей спрыгнул с седла, бросил поводья подбежавшему мальчику из дворовых, быстро взбежал по ступенькам крыльца, всего на миг задержавшись, чтобы бросить взгляд на то самое окно, которое вспоминал часто. Уже в передней его встретил взволнованный Шепелев, одетый по-домашнему в шлафрок поверх рубахи.

— Андрей Павлович! Эка неожиданность! — воскликнул Михаил Львович, а потом помрачнел лицом. — Вы, вестимо, проездом в Милорадово? До Москвы, вестимо, да галопом? Vive l'ettat militaire qui promet a nos souhaits les retraites en temps de guerre, les parades en temps de paix! [289]

Андрей прикусил губу только при этом горьком упреке. Офицеры понимали всю неказистость положения, сами стенали в глубине души, что вынуждены отступать, когда сердце так и зовет к бою, к возмещению за то, что французы шагают по земле русской.

— Куда Наполеона пустить надумали, не слышно в армии? — спросил Михаил Львович, подавая знак принести прохладительные в переднюю, раз уж кавалергарды не желают идти в дом, сетуя на нехватку времени. — До Тулы удержите? Далее ехать моим некуда уже.

— Анна Михайловна уехала? — переспросил тут же Андрей, чувствуя одновременно и облегчение, что она в безопасности ныне, и разочарование, что лишен возможности увидеть ее.

— Отбыли. С вашей тетушкой Марьей Афанасьевной и отбыли, — кивнул Михаил Львович. Иван Фомич сам лично принес в переднюю поднос с бокалами и кувшином холодной воды, как просили прибывшие, подал каждому, вынес во двор тем, кто не желал спешиться. Андрей жадно пил эту удивительно вкусную родниковую воду, не обращая внимания на то, что залил и ворот, и верх мундира, что намокла рубаха под тем. — На Тульщину отправил я мой цветник. Пусть там переждут лихое время. Сам же здесь буду. Вы часом, Андрей Павлович, Петра Михайловича моего не встречали? А то последнее письмо аж две седмицы назад получил от него, да и сердце ноет что-то. Непокойно ему, сердцу моему. А может, что и поле сожгли давеча… Целое поле зерновых. Подчистую…. в золу…. в пепел…

Андрей только промолчал в ответ, передал бокал тут же шагнувшему к нему Ивану Фомичу, отводя взгляд от лица Михаила Львовича. Снова ширилось в груди чувство вины, словно это лично он, Андрей, был виноват в том, что сожжено целое поле зерновых, лишая Шепелева хорошего урожая, что вскоре приедут в эти земли французы, и неизвестно, какая судьба ждет самого помещика этого имения с этим приходом.

— Она будет жалеть, что не увидела вас, — прошептал вдруг в ухо Андрея Михаил Львович, когда на крыльце обнимал на прощание будущего зятя, благословив перед отъездом. И от этого тихого шепота сердце Андрея вдруг прыгнуло в груди высоко, а потом забилось учащенно. Он не мог не взглянуть снова на окна спальни Анны, а потом проговорил тихо в ответ:

— То только к благу ныне. Пусть будет столь далече от этого места, сколь возможно.

В ночь перед сражением Андрею не спалось. Он долго ворочался сбоку на бок, пытаясь уснуть, но вскоре оставил эти попытки, стал просто лежать, запрокинув руки за голову, прислушиваясь к редким звукам, что долетали до его уха.

— Не спишь? — спросил из темноты голос Римского-Корсакова, который, видимо, тоже безуспешно пытался провалиться в сон.

— Не сплю, — подтвердил Андрей, доставая из-под рубахи кольцо, что висело на шее на толстом шнурке. Он часто гладил пальцем эти камни, и от этого простого движения в душу приходило какое-то странное спокойствие.

— Как жаль, — вдруг произнес голос Павла. — Как жаль, что многое не сделано до сих пор. Вот лежу и думаю, сказал бы кто — Павел Александрович, год до войны, ну пусть полгода… многое бы переменил, ко многому по-иному бы…

— Что это ты, Павел Александрович, разговор какой дурной заговорил, — заметил Андрей, в то же время ощущая в душе то же сожаление, что снедало ныне штаб-ротмистра. И отчего он тогда не стал ухаживать за Анной ранее, еще той зимой? Отчего не сделал ничего, чтобы переменить судьбу еще тогда, на Рождество? Отчего даже не станцевал с Анной ни единого танца, потакая своей гордыне и обманчивому взгляду на нее? Ни единого танца…

Андрей закрыл глаза и представил залу в доме Шепелевых с множеством зеркал, в которых отражались мундиры и фраки, легкие и воздушные платья, многочисленные огоньки свеч в люстрах. Пусть будет бал. И пусть будет лето, что будет кружить головы своим неповторимым ароматом цветов сада, доносящимся до гостей через распахнутые окна. И пусть будет новый танец — вальс, такой интимный, такой волнующий кровь… Глаза в глаза. Рука в руке. Его вторая рука крепко сжимает ее тонкий стан через тонкую ткань бального платья, ощущая жар ее тела. И они кружатся по паркету легко, словно парят над ним, над этой залой и над гостями. А он тонет в этих удивительных глазах серо-голубого оттенка, тонет, словно в омуте, с головой…. И отчего они так ни разу и не станцевали? Как же жаль…

То утро началось для обеих армий с канонады из пушек, гаубиц и единорогов [290]. Выстрелы были так часты, что не было даже короткого промежутка тишины в этих раскатах, подобным громовым. Поле вскоре заволокло дымом, затрудняя обзор происходящего, заставляя нервничать от подобной неизвестности. Этот дым поднимался к небу, заполняя все пространство, заслоняя собой солнце, которое снова показалось Андрею нынче кроваво-красным, словно отражая ту кровь, льющуюся под ним, словно алея от ужаса при виде той жестокости и ярости, что творилась под ним.

Томительное ожидание сводило с ума. Проходил час за часом, а полк все ждал приказа выдвинуться из резерва. Снова стали уже думать, что так и простоят, пока на поле отчаянно дерутся пехота и артиллерия, отбивая частые атаки французов. Наконец, когда солнце уже перешло по небосводу, показывая, что минул полдень, был дан сигнал выезжать на позицию рысью. «Ура!», прокатилось по цепочке по полку, «Ура!» громыхнул где-то возле Андрея голос Павла, и тут же, едва коснувшись мимолетно распятий у себя на груди, наспех сотворив святой крест, поскакали рысью к центральной батарее [291], замерли на перекрестии дорог, почти прямо за позицией Раевского.