Последнее лето - Арсеньева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗
Первые минуты Шулягин не мог дышать от возмущения – столь сильно на него подействовало коварство Смольникова. Нет, ну как же так? Ведь его благородие ему, именно ему обещал свободу, именно от него ожидал нужных сведений! Что ж он теперь к Петьке перекинулся? Коварный, коварный человек... Нет, нельзя, никому в этой жизни нельзя верить!
Впрочем, спустя минуту Шулягин уже не так горячо винил господина Смольникова, а упрекал себя. Что сам-то он сделал, чтобы себе свободу добыть? По ночам с боку на бок перекатывался? Вместо этого лучше бы порасспрашивал исподтишка сокамерников – вдруг кто-нибудь что-нибудь про Морта слышал? А теперь что же получается...
– Так ты чо молчишь, а, Шулягин? – пихнул его в бок Петька Ремиз. – Как думаешь, верить его благородию или нет?
И вдруг до Шулягина дошло!
– А почему ты спрашиваешь? – спросил он осторожно. – Или ты знаешь этих Морта и Бориску? Неужто знаешь?
– В том-то и дело, что знаю! – жарко шепнул Петька. – Разрази меня гром! Нет, про Бориску ничего не скажу, врать не стану, а вот про Морта... Ты про Милку-Любку слыхал?
Все в камере уже знали про Милку-Любку, гулящую девку, которая обожала Петьку Ремиза. Он был ее котом, и Милка-Любка согласилась бы ради него всю Большую Покровскую улицу подолом вымести, да и Малую Покровскую в придачу. Благосклонность же свою Петька Ремиз простирал не только на Милку-Любку, но еще на какую-то там Раиску, тоже девку непотребную, отчего обе красавицы знай драли друг дружке космы и квасили носы. Истории об их соперничестве, рассказывать которые Петька Ремиз не уставал, были неистощимым источником развлечения для камеры.
– Ну, кто ж про нее не слышал! – хмыкнул Шулягин. – Ты небось все уши нам ею прожужжал. Но при чем тут она?
– Да при том, что этот Морт – ее дядька. На самом деле никакой он не Морт и никакой не Поль, а Поликарп Матрехин!
– Дядька?
– Ну да, только не родной, а двоюродный. Так ведь какая разница, коли она в его доме живет? То есть, конечно, она, Милка-Любка, все больше в своей «Магнолии» кантуется, ну а сеструха ее, Верка-горбунья, когда не сидит в часовне на Варварке, там же, у дядьки, на Канатной улице, обретается. У Матрехина дом двухэтажный, комнаты он сдает. Ну и сестры у него прижились. Вишь ты, погорельцы они, Милка-Любка да Верка. Дом их сгорел, когда они еще малые совсем были. Мать да отец обгорели до смерти, а девчонок спасли из огня, их приютили родственники. Сначала там, на Канатной, жила их бабка, а Поликарп Семенович все по циркам мотался, деньгу зашибал...
– Поликарп? – с обалделым видом перебил Шулягин.
– Ну да, само собой. Не Полем же Мортом его в жизни звать! Это у него, как у всех артистов да цирковых штукарей, такое имя, нарочно выдуманное. Чтоб позвучней!
Поликарп Матрехин... Да, это, конечно, не бог весть какое привлекательное имя для артиста, подумал Шулягин. Поль Морт – куда звучней! Значит, никакой он не Павел Смертин или, к примеру, Мертвяков, тут его благородие господин начальник сыскного отделения крепкого маху дал. Поликарп Матрехин... Сходство с Полем Мортом отдаленное, очень отдаленное, а все ж есть какое-никакое. Небось этому Поликарпу кто-нибудь из смышленых, из образованных господ звучное имя выдумывал. Ну и выдумал!
Да нет, быть того не может... не может быть. Петька напутал что-нибудь. Скажет господину Смольникову про своего Матрехина – а тот его на смех подымет.
Или... нет?
– Ну, не знаю... – недоверчиво протянул Шульгин. – А кто тогда Бориска? Который ножами швыряется?
– Говорю ж тебе, не ведаю я ничего про Бориску, – буркнул Петька, отворачиваясь и укладываясь. Но тут же он снова сел и зашептал: – Хотя... хотя есть у меня одно подозрение. Милка-Любка рассказывала, шляется-де к дяде Поликарпу из Сормова парень один. Жох, но не фартовый, вроде как с политическими он вошкается. Как его имя на самом деле, никто не знает, однако все его называют Мурзик. Ну так дядя Поликарп его научил ножами швыряться и говорил, пойди он в цирк, так целое бы состояние себе составил, потому что даже он, Поль Морт, так лихо ножи не швырял, как у Мурзика это получается.
«Мурзик... Мурзик!» – едва не заорал Шулягин, да вовремя прикусил язык.
На рукояти ножа, как рассказывал господин Смольников, нацарапана буква «М». И при нападении на кассиров Волжского промышленного банка был молодой человек, который и положил там всех ножами.
Мурзик...
– Ты чего молчишь, а, Шулягин? – в очередной раз ткнул его в бок Петька Ремиз. – Вишь какие дела! Ну так что, идти мне к его благородию, рассказывать про дядю Поликарпа да Мурзика? Брать грех на душу? Выпустит он меня или нет?
– Да кабы знать... – простонал Шулягин. – Кабы знать! Только вот ты говоришь – идти, мол, к его благородию или нет. Что ж, ты можешь просто так стукнуть в дверь да сказать: а подайте сюда господина начальника? Или у вас для сего дела особенное слово придумано?
– Никакого особенного слова нет, – покачал головой Петька. – Но знак он мне раскрыл. Его благородие говорил: как надумаешь, улучи минуту, подойти к дежурному надзирателю да шепни: брюхом-де маюсь, господин надзиратель, мне бы порошков от доктора. Это у них, у легавых, знак такой, что кто-то из заключенных на допрос просится, что его надо срочно вызвать.
«Ишь ты! – обиженно подумал Шулягин. – А мне он про порошки да про доктора ни слова, ни полслова... Видать, не верил мне, не надеялся! А вот Петьке поверил, на него понадеялся... Теперь Петька на волю выйдет... Да зачем ему воля? Напьется в первом же кабаке, потом опять в карты начнет резаться, а между партиями то с Милкой-Любкой, то с Раиской обжиматься станет да деньги драть то с одной, то с другой. Потом опять облапошит какого-нибудь купчину-задиру, обдерет его как липку, тот и заявит на него в полицию. И снова попадет Петька на нары, так и не надышавшись волею! Разве можно таким, как он, волю давать? Нипочем нельзя! А вот кабы я... кабы я на волю вышел...»
«До суда... до суда еще есть время...»
«Брюхом маюсь, господин надзиратель, мне бы порошков от доктора...»
– А что ж ты сразу все господину начальнику не сказал? – спросил Шулягин.
– Засомневался я, – пробормотал Петька Ремиз. – Кто их, легавых, знает... Скажешь им про Морта или Мурзика, а потом незнамо от кого перышко в бочок словишь.
– А теперь не сомневаешься?
– Как не сомневаюсь? Потому и спрашиваю тебя, что сомневаюсь все время!
И тут Шулягин решился.
– Правильно ты, Петька, делаешь, что сомневаешься, – сказал он фальшивым голосом. – Обманет тебя его благородие. Выслушает все, что ты ему скажешь, но никуда не выпустит. Воротишься ты в камеру как миленький! Только потом все будут знать, что ты ссучился и настучал легавому на своего брата, на блатного. Да еще небось Мурзик узнает, что ты его выдал. Он тебя живо своими ножиками достанет. Так что лучше лежи и молчи, понял?
– Вот и я так же думаю... – повеселевшим голосом проговорил Петька. – Оно, конечно, хорошо бы на волю выйти, а все ж последнее это дело – фартовому с легавым якшаться. Ладно, все, Шулягин, поговорили. Спасибо за совет, а теперь давай спать. Только ты уж не вертись, я хоть не Мурзик и ножики из рукава швырять не умею, но подушкой придушу – не охну!
Он свернулся на нарах калачиком, повозился немного, устраиваясь поудобнее, и вскоре тоненько, заливисто захрапел.
Шулягин же как лег на спину, так недвижимо и пролежал до самого рассвета, ни разу не шелохнувшись. Лишь только в шесть утра загромыхал засов, он сполз с нар, покосился на сладко спящего Петьку и подошел к дверям.
Вошли надзиратели. Дежурные по камере волокли парашу, кто-то из заключенных уже зевал, крестя рот и лоб, просыпаясь, половина еще спала.
Петька не шевелился.
– Слышь-ка, дядя, господин надзиратель, – мрачно пробормотал Шулягин, подходя к унтеру, на поясе у которого висели ключи от камер. – Брюхом маюсь, спасу нет никакого, мне бы порошков раздобыть.
Дежурный уставился на него тупо, недоверчиво.
