Ястреб и голубка - Хенли Вирджиния (книга жизни TXT) 📗
— Клянусь, любимый, ты можешь доверить мне свою жизнь… Я буду свято хранить твои тайны.
— Какое это счастье — знать, что я могу поделиться своими мыслями… с кем-то… с кем-то, кому я доверяю… Раньше не было никого… Я отдаю свою жизнь в твои руки без тени сомнения… Но есть и другие… ты должна поклясться, что не предашь и их… О'Нил…
Фицджеральд.
Она не намерена была приносить такую клятву: О'Нила она возненавидела всей силой души.
— Фицджеральд — это кто?
Его голос упал до прерывистого шепота:
— Фицджеральд… это Барон… он сын великого графа Десмонда… Я — бастард, а он… он законный сын графа. Никто не знает, что он жив… никто не должен узнать… Ему вынесен приговор… Я читал:
«…к четвертованию: после того как тебя протащат на доске по городским улицам до места свершения казни, тебе отсекут руки и ноги и у живого вскроют грудь и живот; засим у тебя вырвут сердце и кишки, а твои сокровенные органы будут отрезаны и брошены в огонь перед твоими мертвыми глазами; засим голова будет отсечена от тела, каковое будет разрублено на четыре части, каковые будут выставлены напоказ у городских ворот с соизволения королевы…» и ей на радость!..
— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, милорд, умоляю вас!..
Сабби готова была проклинать свое любопытство: дернул же ее черт расспрашивать Шейна и тем довести его до такого бреда.
Теперь ей было известно, какие ужасы ожидают его, если дознаются, что он государственный изменник, да и ее, может быть, тоже, потому что она его жена. Все приносится в жертву… на радость королеве, злобно подумала она.
— Тише, тише, милорд, — приговаривала она.
— Мне нужно выговориться, моя дорогая.
— Тогда говори о более приятных вещах.
Расскажи мне о своем детстве.
Он глухо и безрадостно засмеялся:
— Мать отослала меня к О'Нилу в то лето, когда мне исполнилось десять. Он брал меня с собой в набеги… не считал меня мужчиной, пока я не омочил свою шпагу в английской крови. Я навидался таких жестокостей… никогда не смогу об этом забыть… Англичане перебили половину Мюнстера… детей, грудных младенцев… женщин… Когда мне было четырнадцать, нам пришлось пройти через целых три селения, где все жители, от мала до велика, были изрублены и сожжены. В отместку той же ночью мы напали на дублинский гарнизон.
Убили всех офицеров.
— Шейн, остановись! — приказала она столь повелительным тоном, что сумела добиться своего: к ее великому облегчению, его разорванные мысли вновь обратились к мореплаванию:
— Я люблю море… такое чистое… такое свободное… в нем я нахожу спасение.
— Спасение? От О'Нила? Тогда почему же ты еще помогаешь ему? Ты никогда от него не освободишься!
— Потому что я его люблю… и ненавижу…
Можешь ты понять такое? — бормотал он.
Сабби понимала; слишком хорошо понимала. Это в точности относилось к тем чувствам, которые она питала к человеку по имени Шейн Хокхерст-О'Нил. Она любила его и ненавидела.
Она возблагодарила небеса, когда вернулся Барон с очередным полным кубком. Накинув халат, она зажгла еще несколько свечей.
— Он бредит… и — посмотрите — перевязка промокла насквозь. Боюсь, ему стало хуже!
— Нет, — возразил он спокойно. — Из раны должен выйти яд. Тогда он пойдет на поправку.
Сабби сбилась со счета, сколько раз они заново перевязывали рану, сколько раз меняли белье, сколько раз поили Шейна целебным эликсиром, но к рассвету третьего дня он заснул глубоким сном без сновидений и пролежал неподвижно четырнадцать часов.
Барон успокоил ее:
— Он выживет, теперь в этом нет сомнений. Никакие жизненно важные органы не задеты, просто рана должна затянуться. Благодарение Богу, что у него такая широкая грудь.
Окажись на его месте человек помельче, такой удар пробил бы ему сердце или легкое.
Сабби приняла ванну, переоделась, и Мэйсон принес ей на подносе восхитительный ужин. Она мельком подумала о Кейт Эшфорд и о придворных делах, а потом, пожав плечами, отогнала эти непрошеные мысли. Когда она вернется ко двору, тогда и придумает какую-нибудь благовидную отговорку, но сейчас ей следует посвятить себя более важным занятиям. Она должна — любым путем! — еще в течение недели удерживать Шейна в кровати.
На четвертый день он открыл глаза и улыбнулся. Он был слаб, как котенок, и в течение первых двух часов поневоле выполнял то, о чем они его просили. Он покорно проглотил бульон и вареные яйца, но, когда дело дошло до разбавленного вина, взбунтовался и отбросил покрывала.
— Гром и молния, убирайтесь вон, я сам могу управиться с едой!
— Нет, нет. Ты останешься в постели, даже если мне придется связать тебя по рукам и ногам! — пригрозила она. — Мы с Бароном трудились над тобой, как два галерных раба. Мы не допустим, чтобы рана снова открылась из-за твоей нелепой бравады!
— Единственный способ удержать меня в постели — это если ты прижмешься ко мне под одеялом.
— Не предъявляйте мне ультиматумов, милорд, потому что я могу уложить вас одной рукой.
Он плотоядно взглянул на нее:
— А я могу уложить тебя одним пальцем.
Она залилась румянцем.
— Обойдись без непристойностей. Пойми же, если ты даже ни о чем другом думать не можешь… так тебе нужно сначала поправиться.
Взглядом он попросил прощения и тихо сказал:
— Полежи со мной, любимая.
Она смилостивилась. Столь глубоким было ее облегчение — ведь он начал выздоравливать! — что, прильнув к его надежной, теплой груди, она провалилась в дремоту, и, полуприкрыв глаз, он смотрел на нее, наслаждаясь моментом.
На следующее утро к пристани у Темз-Вью пришвартовалась роскошная барка. Сабби углядела ее из окон верхнего этажа особняка, откуда барка представала во всем своем праздничном великолепии. Сабби не смогла противостоять искушению и сбежала вниз, к реке, чтобы рассмотреть судно во всех подробностях. Оно не поражало размерами, но было так изумительно оснащено! Медные поручни и светильники, палуба из полированного дуба и даже голова дракона на носу! Барку украшали золотые, белые и пурпурные тенты и тяжелые занавесы, за которыми можно было укрыться от ненастной погоды. Для удобства тех, кто пожелает отдохнуть сидя или лежа, имелось множество подушек, на каждой из которых был вышит вензель из двух переплетенных букв S, относящихся к именам Шейна и Сабби.
Когда она взбежала по ступенькам наверх, чтобы поблагодарить его, ее радость быстро сменилась тревогой.
— Шейн, умоляю тебя, сейчас же возвращайся в постель, ты еще недостаточно силен…
Он прервал ее на полуслове:
— Это утверждение, мадам, вы произнесли специально для того, чтобы побудить меня доказать обратное!
— Барон сказал…
Он снова перебил ее:
— Барон не говорит. — Взглядом он предупредил ее, что возражений не потерпит. Потом, воздав должное ее решимости удержать его в кровати, он решительно сменил тему. — Сабби, милая, уже наступил октябрь. Со дня на день можно ждать, что с Атлантики задует норд-вест, и красота осени улетит до следующего года. У солнца сегодня, возможно, последний день, когда ему позволено вволю нагуляться, и у нас тоже. Чувствуешь, как пахнет воздух? Ветер с реки заигрывает с домом, доносит сюда аромат последних роз. Завтрашний день может нагнать сюда ледяной туман или проливной дождь. Поэтому давай воспользуемся моментом и прокатимся по реке.
По его настоянию она надела только легкую батистовую сорочку на голое тело, а он натянул рубашку с открытым воротом, которая позволяла скрыть перевязку. У них было вдоволь еды и питья; они лежали на спине под яркими лучами солнца, они ели спелые груши, каждый раз откусывая от одной; пили крепкий девонский сидр из одного кубка. Она смотрела, как он раскалывает грецкие орехи рукоятью своего кинжала, а потом, подобрав скорлупки, она пускала их в воду, и они плыли по течению, как маленькие лодочки.
Шейн рассказывал ей разные подробности об истории окрестных мест. Когда они проходили мимо Ричмондского моста, он сказал:
