Гобелен - Рэнни Карен (библиотека книг TXT) 📗
Жизнь в Лондоне постепенно превращалась в выживание, и Джеймс все больше склонялся к мысли, что женитьба на деньгах является тягостной необходимостью. Однако Джеймсу Уоткинсу не были чужды понятия о чести и достоинстве.
Временами он презирал себя, это верно, но унижаться до притворства не желал и не умел – еще один недостаток, губительный для бедняка.
Да, к сожалению, он не умел себя подать.
Мамаши, озабоченные тем, как бы повыгоднее сбыть с рук подросших дочерей, Уоткинса не любили. О, вначале они бывали очарованы его улыбкой, его внешностью, его элегантностью, его безупречными манерами. Но через пять минут, насторожившись, смотрели на него уже совсем другими глазами. И причиной этой метаморфозы являлась еще одна черта его характера, вернее, отсутствие таковой. Джеймс не желал, чтобы его воспринимали как «милого молодого человека». Не хотел, чтобы его считали добряком. Стоило ему случайно проявить нечто похожее на доброту, как он в корне пресекал все проявления подобной слабости. Поэтому он выглядел в глазах света именно таким, каким хотел казаться, – холодным, циничным и даже немного опасным субъектом. В его голубых глазах было нечто от ангела, но еще больше от сатаны – характерный прищур и блеск, свойственный донжуану и бретеру. Его смех звучал вызовом обществу, а речь – насмешкой. Но, отвращая мамаш, он привлекал к себе таких, как Элайн.
И дело было не только в его внешности. Вдовствующей графине особенно льстил тот факт, что она смогла заполучить такого гордого и независимого мужчину. Она чувствовала, что и его к ней влечет. Кто-то мог бы принять такое влечение за любовь, но только не Элайн. Джеймс не клялся ей в вечной привязанности, и часто в его глазах было одно лишь презрение. На него не действовали ни угрозы, ни шантаж, и, по мнению Элайн, он был замечательным мужчиной. Джеймс относился к ней с полным безразличием, возможно, именно поэтому она пыталась во что бы то ни стало удержать его подле себя. Она была готова подсунуть другую женщину, только бы он оставался с ней. Она готова была женить его на Лауре, только бы он не забывал о ней. Элайн не сомневалась: Лаура глупа и не сумеет удовлетворить такого мужчину, как Джеймс. В Лауре она не видела соперницу.
На карту были поставлены деньги. Немалые деньги. Элайн устала от постоянных финансовых проблем. Рано или поздно ей все равно бы пришлось обращаться за помощью к Лауре.
Уоткинс снова подошел к кровати. Пристально глядя на любовницу, он ответил:
– Нет, моя дорога. Если бы твоя графиня была девственницей, у нас, вероятно, что-нибудь получилось бы. А так – едва ли. Ведь она вдова, а общество снисходительно относится к тем романам, что случаются у вдов.
Элайн приподнялась на локте и, прищурившись, уставилась на любовника.
– Тогда что ты предлагаешь, Джеймс?
– Я предлагаю тебе не лезть в мою жизнь, дорогая, – заметил он, застегивая пуговицы на манжетах.
– Но это же несправедливо, – сквозь зубы процедила Элайн. – Несправедливо, что все деньги достались ей.
Уоткинс весело рассмеялся; впрочем, в его смехе звучало и презрение.
– И что же ты намерена делать? Избавишь ее от денег?
– Если такой способ есть – непременно, – заявила Элайн.
Глава 33
Герцогиня появилась в доме Лауры уже на следующее утро. Пожилая леди сообщила, что Лауру будут ждать в недавно открытой больнице дважды в неделю; причем сказала это таким тоном, что сразу стало ясно: отказа герцогиня не примет. Однако Лаура и не думала отвечать отказом. Ведь предыдущей день подарил ей ночное забвение. Впервые за долгое время она спала без сновидений.
День проходил за днем, и день за днем Лаура выполняла одну и ту же работу: мыла полы с завидным усердием, так что колени краснели и опухали; носила тяжелые ведра с водой и помоями; отмывала грязь с тощих тел и вычесывала вшей; грела суп и кормила с ложки больных детей; а также стирала и кипятила белье до немоты в руках.
Лаура узнала еще одно лицо Лондона – его жестокость. Люди умирали из-за того, что жили в невыносимых условиях. Среди бедноты свирепствовал тиф. Между бедностью и богатством существовала пропасть, о глубине которой она прежде не догадывалась.
Лаура привыкла к зловонию, и ее уже не страшил вид несчастных; когда от побоев или от голода умирал ребенок, она молилась за него и вспоминала тот день, когда умер ее собственный сын.
Как– то раз она увидела мальчика с черными как смоль волосами и живыми блестящими глазами. Лаура невольно отвела взгляд: ей подумалось, что он чем-то похож на ее умершего сына. Она едва не убежала -так ее поразила эта мысль. Взяв себя в руки, начала мыть малыша, представляя, что моет своего мальчика.
Ухаживая за больными детьми, Лаура чувствовала: стена отчуждения, которую она воздвигла между собой и миром, постепенно рушится. Дети сделали то, чего не могли сделать ни красивые виды, ни блестящее общество.
Улыбка ребенка пробила первую брешь в стене.
Лаура впервые это почувствовала, когда в больницу привезли маленькую девочку по имени Джилли. Малышка отшатнулась от доктора Ратли, пытавшегося осмотреть ее, но Лауру к себе подпустила. И еще долго после этого она не отходила от Лауры и все жалась к ней, словно птенец с перебитым крылом. Малышка Джилли и весом была как птичка.
Лаура с улыбкой поглядывала на добрейшего доктора Ратли, чем-то напоминавшего ей дядю Бевила.
С ними была и Джулия Адаме, дочь графа Чесвира. Она уставала быстрее других, возможно, потому что недавно переболела корью, которой заразилась здесь же. Самой неутомимой из них была Мадлен Хоберт, происходившая не из благородного сословия, однако столь же богатая, как и Мэтью Петтигрю, виконт.
Работали почти без отдыха; лишь когда за окнами темнело, все понимали, что день прошел. Расходились же, когда все дети засыпали.
С каждым днем Лаура все больше сочувствовала несчастным детям и все больше возмущалась существовавшими в сиротских приютах порядками. Особенно ее возмущал закон об опекунах – ведь было очевидно, что многие опекуны избивают детей и всячески издеваются над беззащитными малютками.
Лаура любила петь для самых маленьких, и те смотрели на нее так, будто видели ангела. Она со счастливой улыбкой слушала, как некоторые из выздоравливающих детей учатся читать под руководством лорда Хоули. Ее постоянно тянуло к малышам, и она даже сама не замечала, что проводит в больнице не два дня в неделю, как было оговорено, а все шесть. Не замечала Лаура и того, что улыбка стала все чаще появляться на ее лице. Не замечала и тех взглядов, что бросали на нее единомышленники, когда она, появившись утром в больнице, снимала бархатное платье, чтобы облачиться в простой и практичный хлопок. Волосы ее рассыпались по плечам, и влажные пряди прилипали к щекам, но Лаура этого не замечала – она с улыбкой смотрела на детей, тянувшихся к ее волосам своими грязными ручонками.
Когда Лаура раздавала детям одежду, она безошибочно угадывала, какой девочке придется по вкусу розовое платье, а какой – желтое. Когда слышался веселый детский смех, все взрослые, не сговариваясь, кивали в ее сторону и переглядывались. И даже герцогиня Бат стала все чаще обращаться к ней за советом.
Неделя проходила за неделей, и в один из дней Лаура твердо решила: она должна во что бы то ни стало убедить облеченных властью людей в необходимости изменить ужасные законы, должна заставить их позаботиться о несчастных детях; если придется обойти каждого из членов парламента – она сделает и это, но добьется своего.
– Лорд Карнахан, – говорила Лаура, – вы можете послужить Англии, если измените эти законы.
– Не могу представить, – отвечал дородный лорд, – каким образом можно изменить существующие законы. Ведь всем не угодишь – любые законы кому-то непременно покажутся плохими.
Глядя в покрасневшие, заплывшие жиром глазки лорда, Лаура думала о том, что с тем же успехом могла бы обращаться к бульдогу. Какой смысл говорить с таким человеком? Впрочем, реакция лорда Карнахана немногим отличалась от реакции других членов парламента. Они смотрели на нее с недоумением и отчасти с вожделением, как будто губы женщин предназначались лишь для поцелуев и для улыбок, но никак не для членораздельной и связной речи. Вероятно, эти мужчины полагали, что женские головки предназначаются исключительно для ношения затейливых шляпок и ни одна мысль не может посетить их. Что ж, Лаура предпочитала не раздражать облеченных властью людей; она делала то, что от нее ожидали, – кивала и улыбалась. Не следовало восстанавливать против себя тех, от кого зависел успех ее миссии, это было бы непростительной глупостью. Ведь она действовала от имени несчастных детей, которых видела ежедневно. Даже если бы она решила никогда не возвращаться в приют или больницу, все равно постоянно видела бы перед собой их исхудавшие лица.
