Имперская графиня Гизела - Марлитт Евгения (лучшие книги TXT) 📗
Португалец между тем спустился с лестницы. Сопротивление и плач ребенка, казалось, причиняли ему какое-то странное волнение, — глаза его пылали и со странным беспокойством устремлены были на маленького упрямца, все крепче и крепче цеплявшегося за нежную белую шею девушки и уткнувшегося в массу ее белокурых, шелковистых волос.
Южной вспыльчивой натуре португальца, кажется, уже надоела эта сцена; он нетерпеливо потопывал ногой и несколько раз поднимал руку, точно силой хотел забрать маленького упрямца из рук девушки.
Лицо Гизелы вспыхнуло — она нерешительно взглянула на дом. Было ясно, что девушка боролась сама с собой.
При нетерпеливых движениях португальца она, успокаивая, прижала мальчика к себе.
— Замолчи, мой милый, я тебя снесу к твоей маме! — сказала она решительным и в то же время нежно-успокаивающим тоном и твердыми шагами стала подниматься по лестнице.
Зиверт из дверей смотрел на происходившее.
Подойдя к порогу, Гизела остановилась перед стариком. Гордо выпрямившись, но в то же время склоняя свою прекрасную голову, она поистине была неотразимо прелестна в своей девственной красоте.
— На этот раз не беспокойтесь, — обратилась она к нему со слегка дрожащими губами. — Если по следам моим и идет бедствие, как вы говорили, то в эту минуту оно теряет всю свою силу, ибо дитя это разрушает его могущество, Старый солдат, может быть в первый раз в своей жизни, опустил глаза, в то время как графиня входила в галерею.
Следовавшая за ней домоправительница отворила дверь, которая вела в комнату южной башни.
Там, на складной кровати, на чистом белье под мягким одеялом лежала бедная женщина, протягивая с беспокойством во взоре руки навстречу своему ребенку, — она должна была слышать его крик.
Гизела посадила мальчика на кровать; при этом рука ее почувствовала слабое пожатие — больная подняла ее к своим бледным, запекшимся губам. Не подозревала эта бедная женщина, какая тяжелая жертва принесена была ради нее в эту минуту гордой, высокорожденной графиней.
У Гизелы сохранилось самое неясное представление о той бурной ночи, когда она со своим отчимом искала гостеприимства в Лесном доме, — да и понятно, употреблены были все усилия, чтобы уничтожить в ней все воспоминания об этом происшествии.
Она не узнала комнаты и не подозревала, что в то самое мгновение стоит на том самом месте, где когда-то слепая старуха со злобой оттолкнула от себя ее маленькую руку.
В эту минуту сердце ее щемило от какого-то необъяснимого чувства.
Глаза ее робко скользили по комнате — глубокие оконные ниши придавали ей такой мрачный, негостеприимный вид.
Старинная, как видно, немало послужившая на своем веку мебель, какую в Белом замке едва ли поставили бы и в помещении для прислуги, стояла вдоль стен, увешанных полинялыми масляными картинами в черных деревянных рамах, портретами, изображающими самые обыденные личности в мещанской до крайности обстановке… Наверно, это была комната ожесточенного старика, хотя этому минутному предположению и противоречило присутствие очень элегантных золотых часов, стоявших на комоде, и небольшого столика в оконной нише с изящным письменным прибором.
Над изголовьем кровати, на стене, висел темный занавес, главным образом произведший впечатление на девушку. Очевидно, назначением его было скрывать собой — и не от солнечного луча, ибо этот угол достаточно был удален от света, — от глаз посторонних чей-то портрет… Когда укладывали на кровать больную, занавес нечаянно отдернули на середине, отчего образовалась очень узкая щель, но и ее достаточно было, чтобы не отвести глаз от скрытого за занавесом лица. Глубокие, меланхолические глаза, оттеняющие их сросшиеся брови невольно приковывали внимание зрителя.
Гизела точно видела когда-то это прекрасное, задумчивое лицо с русой бородой — может статься, в какой-нибудь из тех раскрашенных книг с германскими сагами, которые она так любила, еще будучи ребенком… Было что то неземное в этом облике: или никогда не существовало подобного человека, или же кисть художника мастерски прописала на портрете всю историю жизни и страданий его хозяина.
И сам портрет, и вся обстановка комнаты производили какое-то безотчетно грустное впечатление на девушку.
Поспешно вынув все находившиеся при ней деньги, она положила их на постель больной. Взяв с нее обещание по выздоровлении прийти в Аренсберг, она оставила комнату.
Быстро миновав галерею, она вошла на террасу.
— Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом? — раздался рядом с ней голос португальца.
— Да, — прошептала она, проходя мимо него. — Я боюсь здесь старика и… — она замолчала.
— И меня, графиня, — добавил он каким-то странным тоном.
— Да, и вас, — подтвердила она, медленно спускаясь со ступеней террасы, и повернула к нему голову с выражением серьезности в глазах.
Она спустилась и, подойдя к фонтану, стала смачивать водой виски, в которых пульсировала кровь, — Мщение сладко! — прокричал на террасе попугай, раскачиваясь на кольце.
Испуганная молодая девушка видела, как португалец, очевидно имевший намерение следовать за ней, вдруг остановился как вкопанный внизу террасы, устремив взор свой на птицу.
«Кто знает, какое прошедшее у этого человека, — даже попугай его кричит о мщении!» — говорила красавица-мачеха. И в самом деле, человек этот, хотя и мимолетно, имел в себе что-то дикое, неукротимое… Это был характер, который никогда ничего не прощал и не забывал, неуклонно следуя ветхозаветному изречению: око за око, зуб за зуб.
Выражение мачехи звучало очень подозрительно, странно — молодая девушка знала, что человек этот — явный ее недоброжелатель, и все-таки в ту минуту, когда он снова повернул к ней свое прекрасное благородное лицо, она почувствовала что-то вроде стыда, какую-то острую боль в сердце.
Он тоже подошел к фонтану и подставил руку под падающую струю.
— Прекрасная, свежая вода — не правда ли, графиня? — спросил он.
Досель голос его был мягок и звучен — теперь, точно с криком попугая, им снова овладело мрачное настроение.
— Какими чудесными свойствами обладает этот источник, — продолжал он. — Графиня Штурм окропляет им себе лоб и руки и тем смывает с себя следы соприкосновения с миром, вне которого она стоит!.. Она может смело вернуться теперь в Белый замок и предстать пред строгими взорами — она безукоризненно аристократична, как и прежде!
Гизела побледнела и невольно отошла от него.
— Я опять внушаю вам боязнь, графиня?
— Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но не в порыве вспыльчивости, как прежде… Меня может страшить только слепой гнев.
— Вы видели меня в припадке вспыльчивости? — в тоне его слышалось немалое смущение.
— Разве решилась бы я войти в дом, если бы не дрожала за беспомощное, неразумное созданьице, которое было у меня на руках? — спросила она.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 17
Графиня пошла по одной из тех дорожек, на которые ей указал Зиверт и которые вели к Аренсбергу.
С возрастающей краской стыда и смущения глядела она на свои белые, гибкие руки, к которым первый раз прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные ею вокруг себя, она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, — на этот раз ей и в голову не пришло подобное «очищение». Где был в эту минуту ее пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..
Она шла не с поникшей головой — взор ее устремлен был вверх. Между ветвями деревьев мелькало синее небо, золотистые лучи солнца скользили вдоль толстых стволов, теряясь в свежем пестреющем мхе.
Светило ли солнце ярче, чем прежде? Лучше ли пели птицы, перепархивающие над ее головой? Нет, все было по-прежнему, все было так же старо, как и тот источник чувств, волновавших молодую душу, так же старо, как и сама любовь!
«Ах, как прекрасен мир!» — думала молодая графиня, идя по тропинке.
