Вторая жена - Марлитт Евгения (книги полностью TXT) 📗
Приподняв шлейф, она взяла букет и хотела с покойным достоинством пройти мимо него, но он заступил ей дорогу. Очутившись так близко к нему, она почти испугалась. Женщина всегда ощущает страх при виде внезапной, смертельной бледности на полном энергии и силы выразительном мужском лице.
— Еще минуту! — сказал он, подняв руку, спокойно, но с глубокой горечью. — Ты ошибаешься, думая, что я хочу беспокоить тебя своим прощением; тогда я не мог бы к тебе приблизиться. Я не обладаю такою холодной рассудительностью, как ты, чтобы контролировать и анализировать то, что происходит в моей душе, — я увлекаюсь и откровенно высказываю то, что чувствую, и, может быть, подходя к тебе, я чувствовал в ту минуту скорее потребность просить у тебя прощения, чем желание унижать тебя. Или ты так худо понимаешь выражение лица, чего я не могу допустить при твоем необыкновенном артистическом даровании, или гордая, глубоко оскорбленная графиня Трахенберг не хотела понять меня? Я верю последнему и сообразуюсь с твоим желанием, отвергающим откровенный порыв… Во всяком же случае, мы должны явиться перед лицом света счастливою четой, — продолжал он своим обычным небрежным тоном, — а потому будь так добра, возьми меня под руку, когда мы будем сходить с лестницы.
Глава 12
Подъехали два экипажа; в первом из них, остановившемся у крыльца, сидели высокие гости; во втором, остановившемся в почтительном отдалении, сидели воспитатель принцев и фрейлина. Герцогиня, еще сидя в экипаже, благосклонно и искренно протянула гофмаршалу руку, выказывая свое удовольствие, что видит его поправившимся от последнего припадка подагры. Она еще не окончила своего приветствия, как Майнау показался на крыльце, под руку со своей молодой женой. Черные глаза герцогини метнули огненный взгляд вверх на крыльцо, и слова замерли у ней на языке; она поспешно обернулась, как бы с удивлением и вопросом, к своей фрейлине, которая уже стояла у подножки экипажа герцогини и тоже с изумлением смотрела на приближающуюся молодую женщину; но тотчас же герцогиня быстро и с грациозным движением руки, договорив начатую речь, вышла с помощью придворного священника из экипажа.
В самом деле, кто мог ожидать, что «серая монахиня», робко сидевшая в углу кареты, так величественно разыграет роль хозяйки Шенвертского замка, как сделала это она теперь, спускаясь с лестницы под руку с мужем? Кто бы подумал, что эта женщина, не смущаясь всеми осмеянным цветом своих волос, выкажет все богатство их, распустив во всю длину свои роскошные косы, и что шенвертское солнце, играя в этих золотистых массах, превратит их в блестящий ореол вокруг лица молодой женщины? Обе женщины стояли друг против друга. Говорили, что герцогиня, снявши траур, одевалась в особенно светлые и яркие цвета, чтобы вернуть первую молодость, и сегодня слухи эти подтвердились. Она была в розовом платье, с открытым воротом и короткими рукавами; на обнаженные плечи ее была накинута кружевная косынка, круглая шляпка брюссельской соломки украшалась веткой яблоневого цвета.
Внезапно на лицо герцогини набежал гнев: умные темно-серые глаза новой баронессы встретили ее взгляд с таким гордым спокойствием, от ее миловидного лица веяло такой юношеской свежестью, чего нельзя было отрицать даже и на самом близком расстоянии; но, бросив косой взгляд на Майнау, герцогиня опять просияла радостью. Правы были те, которые утверждали, что Майнау женился не по любви. Он, равнодушный, стоял неподвижно около своей молодой жены и, когда она, почтительно, но не слишком низко поклонившись герцогине, подала ей букет, он представил ее несколькими холодными словами.
Букет был принят благосклонно, и, может быть, герцогиня не ограничилась бы несколькими любезными фразами, которые многими сохраняются, как реликвии, в сердце, если бы ее взгляд не упал на гофмаршала, который был бледен как мертвец, ноги его подкашивались, зубы были сжаты.
— Я слишком понадеялся на свои силы, — бормотал он. — А теперь в отчаянии, что вынужден просить соизволения вашего высочества сопровождать вас в кресле.
По знаку герцогини оно было подано, и гофмаршал погрузился в него; грустную минуту переживал этот человек, пользовавшийся когда-то общей благосклонностью при дворе. Заскрипел гравий под колесами тяжелого кресла, и оно покатилось к парку, где назначен был прием сегодняшних высоких гостей… Розовое платье прекрасной герцогини прошумело мимо него; она шла, оживленно болтая, под руку с Майнау, и никогда еще не была так непринужденно весела, как в настоящую минуту, — а между тем он, который когда-то думал, что его блестящее красноречие имело силу вызывать на оживленную беседу этот гордый, замкнутый ум, молча сидел в своем кресле, — он был забыт. Принцы пронеслись с Лео мимо него, а прежде они цеплялись за фалды его фрака и никакие игры не устраивались без него; теперь всем было ясно, что он стар и хвор и вдруг сделался статистом в своем собственном владении — гнетущее сознание для ловкого придворного быть еще заживо причисленным к мертвым!.. А тут еще эта «рыжеволосая» шла так медленно, сознавая себя госпожою Шенверта; да, он должен был с горечью признаться самому себе, что эта обедневшая графиня держала себя величественнее, благороднее даже самой герцогини, — старик просто задыхался от злобы и досады.
— С вашего позволения, замечу вам, баронесса, — крикнул он резким тоном молодой женщине, которая мимоходом сорвала скрывавшуюся в траве полевую гвоздичку: сегодня нельзя собирать ни орхидей, ни прочей негодной травы для России.
Майнау вспыхнул и обернулся; может быть, резкий ответ гофмаршалу готов был сорваться у него с языка, но при взгляде на молодую женщину, которая с таким высокомерным молчанием и так спокойно приколола маленький пунцовый цветок к поясу, он с нетерпением пожал плечами и пошел вперед, продолжая начатый с герцогиней разговор.
Часть парка, где росли великолепные шенвертские фрукты, расположена была возле индийского сада, под защитою гор, счастливая группировка которых давала возможность редкостям индийской флоры расти в прохладном, умеренном поясе. Северо-восточный ветер не проникал сюда, и под теплыми лучами солнца здесь высоко поднимались бананы, вызревали великолепнейшие сорта персиков, самые нежные сорта винограда и прочих фруктов на шпалернике и пирамидальных стволах, стоявших группами среди обширных, покрытых дерном площадок. Эта часть парка, более нежившая вкус, чем ласкавшая взоры, вдавалась в самый лес — разумеется, не сразу в вековую чащу дивных исполинов, простиравшуюся вплоть до большой проезжей дороги, но туда, где на порядочном расстоянии вились между деревьями светлые ленты дорожки, а под первою группою кленов находилась усыпанная мелким гравием площадка. На эту площадку обращен был фронтон так называемого охотничьего домика. Это было красивое маленькое строение из кирпича, со светлыми окнами и оленьими рогами на крыше, и могло отчасти считаться станцией между Шенвертским замком и домом лесничего, находившимся в получасовом расстоянии и одиноко стоявшим в лесу. В этом домике жил ловчий с охотничьими собаками; под его контролем находился шкаф с богатым оружием Майнау, и в торжественных случаях фигурировал он в парадном мундире как егерь барона Майнау.
Если хотели разыграть идиллию, то для этого выбиралась площадка перед охотничьим домиком, — это был один из самых привлекательных пунктов Шенверта: тут дышалось чистым лесным воздухом, виднелся с одной стороны пестревший яркими красками индийский храм среди чужеземной растительности, а с другой — еще издали красовались зубцы мозаичных крыш замка в средневековом стиле, живописно возвышавшиеся над роскошной зеленью парка.
При таких празднествах, носивших характер сельской простоты, вместо замкового повара у белой кафельной плиты охотничьего домика стояла Лен и варила кофе. Так велось издавна; ее широкоплечая фигура в вечно черном шелковом парадном платье была такою же принадлежностью охотничьего домика, как и великолепные охотничьи собаки, лениво растянувшиеся на мягком теплом песке. Правда, что ее серьезное лицо в чепце традиционными шотландскими лентами никогда не улыбалось и «кникс» ее был из рук вон неловок, но кофе был так вкусен и ароматен и все приготовленное ее руками блестело такой удивительной чистотой, что на сухость и на суровость ее лица никто не обращал снимания.
