Исповедь соперницы - Вилар Симона (читать книги полные TXT) 📗

Я тут же схватила ножичек для заточки перьев и, пользуясь, что Отилия не удерживает меня, стала возиться с замочком на ларце, который стоял в нише стены. Отилия нерешительно приблизилась. Она-то, конечно, святая, но еще слишком молода и любопытна.

Несколько листов пергамента были исписаны красивым почерком по латыни. Таким четким, словно тот, кто их писал, не испытывал волнения. Меня же даже в жар бросало, когда я читала.

— Ну как? Разве не великолепно?

Наверное у меня горели глаза.

У Отилии тоже разрумянились щеки, но она быстро совладала собой. Отошла, стала перебирать четки.

— Нам не следует этого знать, Гита. Это мирское. Мы же решили посвятить себя Богу. Не думай только, что я ханжа, но есть вещи, от которых мы должны отречься. А любовь и все эти чувства… Поверь, все это не так и возвышенно.

Я знала, о чем она говорит. Ей было десять, когда ее изнасиловал отчим, и она пришла в монастырь, спасаясь от мира, как от боли и грязи. Монастырь сулил спокойную, безбедную жизнь. И она выбрала ее. Я же… Меня отдали в монастырь еще ребенком, я еще не могла разобраться, чего хочу, просто подчинилась воле матери, которая овдовев после смерти отца, считала, что только тихая монастырская жизнь может уберечь ее дитя от недоброй судьбы.

Я села на прежнее место, но почему-то никак не могла сосредоточиться на счетах. Обычно я находила это занятие интересным, даже втайне гордилась, что разбираюсь в этом лучше настоятельницы. Слышала, как иные говорили, что с такими способностями, я однажды сама стану аббатисой. Я ведь из хорошего рода, при поступлении за меня был сделан щедрый вклад, я прекрасная ученица и со мной советуются. Да, моя дальнейшая судьба была предопределена и, наверное, это хорошо. Однако сейчас… То ли строки из Овидия так повлияли на меня, то ли уже давно душа моя была неспокойна, но вместо того, чтобы работать, я размечталась.

Тот о ком я мечтала, даже не знал о моем существовании. Я его видела неоднократно, когда он наезжал в нашу обитель помолиться в часовне, где покоился прах его матери. Звали его Эдгар Армстронг, в нем текла кровь прежних королей Англии и он был крестоносцем. Об этом не раз шептались мы, молоденькие послушницы, но нас в посетителе прельщали не столько его слава и положение, сколько его привлекательная наружность. Он был высокий, сильный, гибкий. В нем было нечто от благородного оленя — этакое гордое достоинство и грация. Он был очень смуглым и мне говорили, что эта смуглость присуща всем, кто провел в Святой Земле несколько лет. Зато у него были золотисто-каштановые красиво вьющиеся волосы и удивительные синие глаза. Я так хорошо его рассмотрела, потому, что едва он приезжал, ни о чем больше не могла думать, только бы увидеть его. Можете смеяться, но все мое существо — мое сердце, моя душа, моя кровь, — все звенело, едва я бросала на него украдкой взгляд. Он же и не подозревал обо мне. Если же и слышал, что в женском монастыре Святой Хильды живет внучка Хэрварда, то никак не проявлял интереса. Конечно, он ведь такой могущественный и занятой человек, шериф Норфолка. Эдгар Армстронг — прекрасный, отчужденный, далекий… Для меня он был, как солнце после дождя. Я никому не говорила об этом, даже на исповеди. Это был мой грех, но какой сладкий грех! Не возбраняется смотреть на прекрасное, дабы ощутить удовольствие. Эдгар — в этом имени мне слышался рокот струн, лязг стали и мурлыканье кошки.

В последний его приезд я и еще несколько послушниц взобрались на стремянки за оградой гербариума [22] и смотрели, как он разговаривает с матерью Бриджит у ворот обители. Позже говорили, что настоятельница просто лебезила перед ним — он ведь очень богат и всегда делал щедрые вклады монастырю, — но я тогда ничего этого не заметила, потому что видела в тот миг только Эдгара. А потом, когда он уже сел на коня, то вдруг неожиданно повернулся и поглядел на нас. И мы замерли, как голубки перед горностаем. Он смотрел на нас, но как! — так игриво и ласково, чуть иронично и может даже чуть-чуть печально. А потом приложил руку к губам и сделал жест, словно посылая поцелуй.

Нас потом наказали. Но мне было в сладость даже наказание. И со мной такое творилось! У меня ныла, словно наливаясь, грудь, болел низ живота, холодели руки. Я мечтала, чтобы шериф увидел меня, обратил внимание, нашел красивой. Ведь все говорили, что я красива. И я теперь сама желала убедиться в этом, когда склонялась над своим отражением в бадье с водой или рассматривала себя в заводи у монастырской мельницы.

У меня очень светлая, гладкая кожа и румянец на скулах. Овал лица… Даже недолюбливающая меня мать Бриджит говорит, что оно красиво — нежная линия щек и подбородка, гладкий лоб. Брови у меня каштановые, выгнутые, как у королевны. Они значительно темнее волос, а ресницы еще темнее бровей и такие густые. Когда смотришь в отражение, кажется, словно они очерчивают глаза темной линией и от этого глаза кажутся выразительнее. Если выразительными могут быть глаза светло-серого, как металл, цвета. А вот рот… Мне говорили, что это не английский рот, а французский — слишком пухлый и яркий. И неудивительно — моя мать родом с юга Нормандии, и от нее я унаследовала изогнутую, как лук, верхнюю губу и припухлую нижнюю. Как однажды лукаво заметила сестра Стэфания, мужчины при взгляде на такие губы начинают думать о поцелуе. Несмотря на нескромность этого замечания. Я осталась довольна.

А еще болтушка Стэфания как-то обмолвилась, что мужчин ничто так не интересует, как женское тело. Но что в нем такого привлекательного? Грудь у меня не большая и не маленькая, но такая круглая. Вообще-то я слишком тоненькая и не очень высокая, однако у меня длинные стройные ноги. Так какая же я? Понравилась ли бы я Эдгару? И кому он послал тот воздушный поцелуй? Мне или всем нам?

От размышлений меня отвлек стук клепала. [23] Я даже вздрогнула.

— Что с тобой? — спросила Отилия. — Ты словно спишь с открытыми глазами.

Мы спустились во двор. Было время вечерней службы, на дворе давно стемнело. Сгущался туман и в его белесой дымке монахини попарно двигались в церковь, неся в руках зажженные фонарики. И как же было холодно и мрачно. Сырость пробирала до костей. Через три дня сочельник, а ни какого праздничного настроения. Наверное я плохая христианка, если душа моя не ликует в преддверии светлого праздника Рождества.

В церкви на нас пахнуло холодом камней и ароматом курений. В этот сырой вечер на службе было всего несколько прихожан. Они стояли на коленях и, пока священник читал молитву, повторяли за ним слова, так что пар от дыхания клубами шел у них изо рта.

Монахини попарно прошли в боковой придел, где их от прихожан отделяла решетка. Они заняли свои места на хорах — впереди монахини, позади послушницы. Настоятельница Бриджит и приоресса стояли по обе стороны хоров, а регентша повернулась к нам лицом, сделала знак и мы запели Angelus. [24]

Мы стояли молитвенно сложив ладони, опустив глаза под складками головных покрывал, закрывающих чело. Однако, как я не старалась сосредоточиться на молитве, вскоре почувствовала на себе чей-то взгляд. Не выдержав, я посмотрела туда, где стояли прихожане.

Утрэд. Это был мой человек. Вернее его родители были моими крепостными, а сам он давно стал воином. Его грубая куртка с металлическими бляхами и тяжелая рукоять меча у пояса тотчас выделили Утрэда среди серых и коричневых плащей окрестных крестьян. Именно он пристально смотрел на меня.