Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина (читать книги полные .txt) 📗

Анна не знала, что сказать ей в ответ на это. Она чувствовала себя ныне такой неуклюжей в словах и в поступках, во всем. Ведь что бы она ни творила, все становилось только хуже!

— Он не делал этого! Ты ведь знаешь, да? Знаешь? Они все думают, что он сам. Даже отец Иоанн… Я ведь слышала ваш разговор. И даже Михаил Львович… Но Петруша не сам… не мог. Мы ведь венчаться хотели после Рождества. Чтобы никто и никогда не встал меж нами… Не верь поэтому. И знай, что он не мог сам… не мог! Ты ведь знаешь, какой он!

Полин вдруг заплакала, пряча лицо в подушке, и Анна коснулась легко ее головы через тонкую ткань чепца, провела пальцами по ее плечу.

— Как мы будем жить дальше? — глухо проговорила Полин в подушку, и Анна скривилась, пытаясь сдержать слезы, готовые пролиться из глаз при этом вопросе. Потому что он волновал ее сейчас, как никакой иной. Как они все будут жить дальше? Как, на что и где…

— Помнишь, — Полин вдруг повернула к ней заплаканное лицо. Тускло сверкнули в свете луны глаза. — Помнишь, то гадание? О mon Dieu! У нас у обеих выпало одно — гроб, помнишь? Ты еще говорила, что корабль был то. Нет! Нет же! Отчего мы не поняли этого? Отчего не остановили его?

— О чем ты говоришь, ma petite amie [503]? Разве ж можно предугадать…? Разве же можно поменять судьбу? — говорила и вспоминала бледный воск на воде в фарфоровом тазу. Высокие стенки гроба и профиль в нем. Теперь уже ей казалось, что тогда тот был так схож с профилем брата. Неужто, Полин права, и судьба давала ей подсказку? Еще в те дни, когда весь мир, как ей казалось, был у ее ног, когда все осуществлялось только по ее желанию… Давала ей возможность перемениться, стать более жертвенной, слушать нужды и желания другого человека и понимать их. Неужто она могла бы все исправить, разгадай тогда этот намек со стороны Провидения?

А потом Анна вспомнила, как сидела перед зеркалом в пустой и темной спальне флигеля. Тяжелая немерная поступь на ступенях лестницы. И в отражении зеркала мужской силуэт в темном фраке с белизной галстука прямо под шеей. Ее суженый, пришедший на ее просьбу отужинать вместе, посланный самой судьбой в ту ночь подсказок, в ночь крещенского гадания.

Полин уже спала, выплакав частичку боли и горя, что ныне томили ее душу, мешали вольно дышать, когда Анна выскользнула из-под одеяла. Холодный пол неприятно прохолодил ступни, когда она медленно, стараясь не толкнуть ничего из мебели, чтобы не разбудить подругу, пошла в будуар. Тихо посапывала простуженная на сквозняках, ходивших в доме, Глаша, положив ладонь под щеку, свернувшись клубком на нешироком диване. Она даже не шевельнулась на тихий скрип крышки бюро, когда Анна открыла то, оглянувшись испуганно на спящую девушку.

Кольцо мигнуло ей из глубины бюро. Она готова была поклясться, что оно действительно мигнуло в свете луны. Мистика, ведь никакого отблеска и быть не могло — небо было ясное, несмотря на мелкую крупу снега, что сыпало с вышины, луну ничто не могло закрыть даже на миг.

Анна протянула руку и аккуратно взяла пальцами холодный ободок серебра. Вихрь воспоминаний помимо воли закружил голову, заставил вернуться в прошлое. Ее взгляд через прихожан на него в церкви. Их совместные фигуры в экосезе на балу следующим вечером и огонь его касания даже через шелк перчатки. Присутствие за ее креслом на святочных ряженьях, которое она ощущала затылком и спиной, и та нервная дрожь, которую он вызывал тем самым в ее теле. Их разговор в оранжерее, короткая ласка мужских пальцев мягких лепестков светло-розового цветка. Те поцелуи в лесу при свете начинающегося дня, когда солнце так мягко обнимало их своими лучами, пробиравшимися через густые кроны деревьев. Его объятия и ласки, от которых по жилам бежал жидкий огонь, и кругом шла голова. Сладость его поцелуев, тепло его рук, запах его кожи, нежность его глаз…. Она будет хранить это в памяти вечно, перебирая те по одному в тишине будущих ночей. Она будет помнить. Но простит ли его, простит ли его предательство и ту боль, которую оно причинило ей? Едва ли…

— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Анна долго сидела за столом перед пустым листом бумаги. То брала, то откладывала перо в сторону, чтобы после схватиться за него снова, замереть на миг над бумагой, склонив голову. Тонко трещал фитилек свечи, едва слышно сыпалась с небес белая крупа за окном, застилая окрестности еще одним покрывалом из снега, надежно укрывая темно-зеленый от ветвей ели свежий холм, выросший на церковном погосте фамилии Шепелевых. Сопела Глаша, приоткрыв рот, а иногда редко вздыхала в спальне Полин — тяжело, с надрывом, будто на груди у нее лежал огромный камень.

— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Когда небо стало сереть за стеклом окон будуара, строки легли на бумагу ровными рядами чернильных полосок. Потом бумага была аккуратно свернута, а послание надежно запечатано воском, который надежно скроет написанное от чужого взгляда, доверив это только адресату, которого указали на обороте. После белый прямоугольник письма лег на поднос для корреспонденции, стоявший на столике, чтобы поутру его нашла Глаша и, спустившись вниз, передала далее по назначению. До самого адресата…

В последний раз Анна взглянула на гранаты на своем пальце, поднеся руку поближе к кругу света, что дарила догорающая свеча. О, как же тяжело было снимать кольцо с руки! И как же тяжело будет расстаться с ним после, хороня свои надежды и мечты!

— On n'echappe pas a son destin [504], - прошептала она, укрывая кольцо снова за орехом бюро, закрывая крышку. Отныне она не будет следовать только своим желаниям. Отныне она должна думать о тех, кто рядом, кто так близок ей и дорог. Судьба давала ей очередную возможность, вдруг неожиданно даровав такой подарок этой ночью, открыв глаза на многое… И она сделает все, чтобы сохранить его, чтобы более не было несчастий и бед в этой семье. Она сделает для этого все, даже хороня свое будущее, то, которое могло бы быть, но так и не случится отныне…

Глава 32

Недалеко от Парижа, весна 1814 года

— Au plus vite [505], - поторопила Мария человека, что запрягал ее коляску на постоялом дворе в нескольких десятках верст от расположений русской армии под Парижем. Она уже несколько раз прошлась от порога станции до ворот и обратно, сторонясь грязную старуху, что каждый раз с надеждой поднимала голову от своей кружки и смотрела в ее глаза. Мария уже подавала ей («S'il vous plait, madam, ayez la bonte de vieille femme et pauvrette orpheline de pere et de mere» [506], тронутая скорее не ее старостью, а перепачканным личиком, что выглядывало с любопытством из-за юбок старухи. Она насмотрелась немало на калеченных и убогих, на сирых и обездоленных, пока следовала по пути русской, а потом и союзной армии от Вильны до этого места. Отчего-то чем ближе к Парижу, тем их становилось все больше и больше — несчастных французов, разоренных бесконечными наполеоновскими войнами, оставившими сиротами столько детей.

Но эта сиротка на постоялом дворе… Ее голубые глаза, такие ясные на этом перепачканном грязью лице, словно обожгли душу. Снова вспомнила то, что потеряла более полугода назад. Кого носила она тогда под сердцем — мальчика или такую же кроху-девочку? Теперь она вряд ли узнает это, с грустью думала Мария, когда коляска наконец тронулась в путь по дороге, ведущей к предместью Парижа. Все-таки надо было послушать Андрея и оставить армию, вернуться в Россию или переждать в арендованном домике близ Дрездена. Она бы, верно, сейчас ходила последние дни тягости, а быть может, уже держала на руках свое дитя.

Но у нее не стало бы Андрея. В том нет никаких сомнений. Мария не смогла бы так долго удерживать его подле себя, не будь с ним так часто, не будь так близко к нему. И не сделай то, что она сделала. Нет, вздохнула Мария, поправляя перчатку, пурпурно-бордовую, в тон рединготу и перьям на капоре, не стоит жалеть о потере. Все только к лучшему, тем паче, то печальное событие так сблизило ее и Андрея. А значит, все только к лучшему.