Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина (читать книги полные .txt) 📗

Направляясь за двумя мужиками с топорами за поясами поверх тулупов, Андрей не мог не взглянуть на лошадь светлой масти, стоящую одиноко на привязи чуть поодаль от остальных. Она еле держалась на ногах, это было заметно даже в сумерках осенних, что опускались на село, бока судорожно вздымались при каждом вдохе.

— Падет-таки, — сплюнул через зубы один из провожатых, и второй кивнул, соглашаясь:

— Не животина, а маята одна!

Андрей сперва не узнал Давыдова, хотя они были знакомы еще со времен австрийской кампании, смутился, когда не сразу узнал, оттого замешкался протянуть руку в ответ на приветствие вставшему со скамьи под образами бородатому мужику в крестьянском армяке. Видимо, для Дениса Васильевича подобное было не впервой, он только улыбнулся и сам схватил Андрея за ладонь, встряхнул ту легко.

— Здравствуйте-здравствуйте, mon cher ami [413]! Надеюсь, дорога в мой скромный приют на эту ночь была для вас не особо трудной. Соседи наши не хватили по пути ненароком, не доставили хлопот? Они у меня суетливые! — засмеялся Давыдов, снова возвращаясь на место, знаками показывая прибывшим занять за столом места напротив него и его офицеров. — Ну-с, с какими вестями вы в мою обитель? И какими судьбами?

Андрей предоставил казацкому офицеру доложить до Давыдова суть дела [414] и передать пакет от светлейшего, который тут же вскрыл и наскоро ознакомился с распоряжениями, отложив в сторону письма друзей и родных, доставленные вместе с теми. Сам же откинулся спиной назад, на бревенчатую стену избы, едва борясь с дремой, что навалилась вместе с теплом натопленной горницы и ароматами свежего хлеба. Усталость все же взяла свое, и он незаметно для себя соскользнул под тихие голоса в сон, в котором видел зеленый луг в Святогорском, вдыхал запахи свежескошенного сена и наблюдал, как идет среди высоких трав легким аллюром белая лошадка, неся на своей спине всадницу в жакете василькового цвета. Развевался на ветру газовый шарф, повязанный на тулье женской шляпки. Будто крылья ангела за ее спиной…

— Andre! Andre! — звали издалека его. А после какой-то странный тихий плач раздался за спиной, будто кутята скулят в псарне, лежа подле только родившей их гончей.

Фудра! Андрей резко открыл глаза и выпрямился на скамье. Та лошадь во дворе — неужто Фудра?! Обернулся к нему тотчас от письма, которое читал в скудном свете свечи в плошке, Давыдов. В горнице уже было тихо — спали на лавках и на полу вповалку офицеры, ушла в другую комнату хозяйка.

— Разбудил-таки вас мальчишка? Все никак в толк не возьмет, что нет нужды бояться, — Давыдов кивнул головой в сторону темного угла, где Андрей с трудом различил очертания худенького тела, свернувшегося калачиком на овчинном зипуне на полу подле печи. Именно оттуда и доносилось тихий плач. — Страшно ему сердешному! Не думал, что война — это не в солдатики подле юбки няньки играть.

— Проше, панове! — раздалось тут же из угла. — Проше! Казали мне… Не моя вина, не моя! Я не забил никого! Никого! Я — трэбач… Проше, не забийте мене! Проше! До дома бы мене…

— А ну цыц! Пора для сна ныне! — шикнул на поляка Давыдов, а после повернулся к Андрею, который принялся за ужин, оставленный для него под рушником заботливой хозяйкой. — Возвращались мы с Угры, уходя от французской кавалерии, и наткнулись на обоз в одном из лесов окрест. Французы быстро в стороны разошлись, а вот поляки еще долгонько отстреливались из-за телег, только со временем в лес ушли, побросав добро, а некоторые и лошадей. Я узнал одного. Еще удивился, что он оставил этого мальчика в обозе, думал, это она. Стрелять боялся отчего-то в тот обоз, как заприметил, — Давыдов протянул руку и вдруг взял со скамьи семиструнку в руки, тронул струны задумчиво, а потом также неожиданно положил руку на струны, обрывая мелодичные звуки. — Сердечные дела — такая тьма для чужих глаз. А уж женское сердце — сущий омут, ничего не разглядеть в той темени. И не понять…

— Откуда у вас лошадь во дворе? Белой масти, — спросил его Андрей, не желая говорить в этот ночной час — время романтики или скорби и тоски — о женщинах и их сердцах. — Схожа с одной, что я видал как-то в имении в этих краях.

— Милорадово? — переспросил Давыдов, и он замер на месте, ожидая, что тот добавит к своей короткой реплике. — Скорее всего, Милорадово. Лошадь из обоза того. С той стороны шли. Жаль ее — загнали, полагаю, не жилица… Красивое создание.

— Есть ли вести с тех земель у вас? Быть может, мимо когда проходили? — а потом осекся, осознав смысл последних слов Давыдова. Французы и поляки шли от имения. Кто ведает, что они оставили после своего нашествия на имение?

— Спросите прямо — я отвечу, — Давыдов вдруг прищурил глаза, словно раздумывая над чем-то, а потом протянул руку и что-то схватил со стола, что лежало подле бумаг. Будто пряча от взгляда Андрея. — Я слыхал, ваша тетушка, графиня Завьялова, гостила в той усадьбе. Сам ее не видел, по словам чужим говорю. И не могу сказать вам, каково положение дел там ныне, после…

— Я должен ехать туда! — Андрей так резко поднялся с места, что застучало в висках. Совсем как ранее, в первые дни болезни. Пришлось даже прикрыть на миг глаза, выровнять вдруг сбившееся дыхание. На его удивление Давыдов ничего не сказал, только кивнул задумчиво.

— Окрест французов нет, но будьте все же осторожны. Держитесь подальше от дорог и селений. Людей в сопровождение дать не могу.

— У меня есть, — Андрей уже прошел к двери в сени, накидывал на плечи шинель, от волнения не сразу попадая в рукава. — Мой денщик и пара человек из полка. Мне довольно того.

— Я буду проходить к Вязьме. Ищите меня и моих людей в тех землях. А там и армия подойдет, коли таким маршем по следу двинулась, — Давыдов задумался на миг, а потом все же достал из-за спины то, что до того скрывал от взгляда Андрея. — Тут есть кое-что для девицы Шепелевой. Я надеюсь на ваше известное благородство, что вы сохраните чужую тайну, и передадите ей то, что должно быть лишь в ее руках, коли ушло из других.

Андрей сам не мог объяснить, зачем сбросил половинку платка, закрывающего от его обзора дар для Анны от Давыдова, невзирая на то, что сердце замерло тревожно в тот миг, когда в его руку легла эта тяжесть. У него в ладони лежал небольшой портрет-гравюра в изящной рамке из серебра. На Андрея с гравюры смотрела Анна с легкой улыбкой на губах, прижимая к корсажу платья розу на длинном стебле. Мастер искусно передал каждую черту ее прелестного лица, каждую линию тела, угадываемую под тонкой тканью платья.

Этот портрет был украден. Он должен был быть украден вместе с остальными ценностями из Милорадово. Разве может быть иначе? Но портрет лежал на тонкой подложке из писем, и тем же самым почерком было выведено в нижнем углу: «Ma bien-aime Aniela» [415].

— Коли Анна Михайловна спросит… коли спросит о нем, — прошептал Давыдов. — То слову своему я верен. Она просила за него, и я не мог… отпустил живым. Ее глаза так и стоят перед мной, когда она просила. Оттого и не сумел выстрелить… отпустил и в этот раз… Только обещайте, что будете молчать о том. Сами понимаете — честь девицы! Иному бы и не доверил. Только вам, зная вашу натуру…

Андрей хотел сперва спросить подробности этой истории, узнать, о чем толкует Давыдов, хотя очевидность ее так и жгла руку ныне, когда он заворачивал в платок портрет и чужие письма. Письма, которые были адресованы той, кого он считал своей. Ее портрет, отданный другому. Нет, этого быть не может! Андрей сжал крепче сверток. Так, что края рамки больно впились в кожу ладони.

Морозный осенний воздух ударил в лицо, когда он вышел из темных сеней на залитый лунным светом двор. Знакомые звезды, которых он так часто спрашивал о судьбе Анны, молча подмигивали ему с высоты ночного неба. Словно смеялись над ним, над его болью, свернувшейся клубком прямо под ребрами.