Всерьез (ЛП) - Холл Алексис (читаем полную версию книг бесплатно txt, fb2) 📗
Но сейчас не знаю, куда иду и что делаю, и все не так, поэтому я направляюсь домой.
Дома оказывается мама. И Мариус. Когда мы только въезжали, то не придумали, как можно втащить в лофт софу, поэтому вместо нее по полу разбросаны шелковые диванные подушки, которые меня бесят, и Мариус как раз на них и развалился, весь шикарный и фантастический, словно сошел со страниц «Тысячи и одной ночи». А мама — ну, мама — это мама.
Я, наверное, на вид совсем никакущий, потому что первое, что она говорит, это: «Что с тобой случилось?» — таким слегка озадаченным голосом.
И я отвечаю, потому что… а почему нет? Мне уже слишком погано, чтобы притворяться.
— Порвал со своим парнем.
— Наверное, к лучшему, солнце мое. Отношения — это все-таки в конечном итоге идеологическая концепция, придуманная с целью ограничить нашу свободу.
Не то, что мне сейчас нужно услышать.
— Знаю.
— Гораздо лучше прожить цельную и не зависимую ни от кого, кроме тебя, жизнь, чем потерять свое я в иллюзорных трансцендентностях романтической любви.
— Ага. — Блин, ну почему она не может просто… обнять меня, что ли, и все такое? Но это не в ее стиле. Такое больше по части… было по части деда. А мама — это человек, который орет на учителей из-за интеллектуально отжившей свое программы средней школы. Та, кто врывается на родительские собрания, когда решает, что школа неосознанно подкрепляет гомофобные парадигмы. От подобного даже должно быть как-то неловко, но неловкость — это, в общем-то, не та вещь, которая с ней случается. Нормальный человек в принципе не способен подготовиться к такому явлению как мама на тропе войны: представьте британское кино с ролью для Тони Коллетт, сыгранной Евой Грин. Вот это и есть мама.
— Другими словами, — продолжает тем временем она, — шли его на хер. Ужин сегодня ты готовишь, или нам позвонить в доставку?
Отвечаю ей пустым взглядом.
— Может, возьмешь что-то на вынос?
— Сколько вы пробыли вместе? — Я почти забыл про Мариуса, пока он не открыл рот.
Не хочется вести этот разговор с незнакомым человеком, который не исключено, что трахнул мою мать… но других вариантов сейчас нет.
— Э-э, зависит от того, откуда считать. — Три месяца с тех пор, как он впервые вышвырнул меня за порог. Три дня с тех пор, как дал ключ от своего дома.
— Он начал вздыхать еще до Рождества.
Прекра-асно. Теперь она, значит, замечает такие вещи?
— Ну да, вот только все уже — вздохи кончились.
— Ну, не знаю. — Она проводит рукой, словно окидывая мой общий вид. — А это тогда как называть?
— Как насчет… — И голос у меня становится визгливым и подростковым. — …разбитого сердца?
Наступает тишина, которую я в итоге прерываю хлюпающим носом.
И наконец Мариус говорит:
— Прости. Я так понял, он был твоим первым парнем?
Киваю.
Он садится и смотрит на меня, так что вроде как приходится смотреть на него в ответ. В Мариусе чувствуется такая неприкрытая и непринужденная сексуальность — или, может, все дело только в ботинках с заостренными носами — из-за которой его сложно представить вместе с тихим библиотекарем. Но потом я вспоминаю, что в том тоже был свой накал, только направленный внутрь, а не наружу. Из них бы получилась пугающе дрочибельная пара. Горячие мужчины, горящие друг от друга.
И поэтому я внезапно сообщаю ему:
— Кажется, я встретил твоего бывшего в Оксфорде.
— Эдвина? — Взмах длинных черных ресниц, и его глаза цвета темного меда или виски в отблесках свечей удивленно округляются. — Как ты… то есть… Как он там?
— Вроде бы ничего, — пожимаю я плечами. — Мы мало пообщались.
К моему удивлению от этого он заливается смехом, но не слишком счастливым.
— Да уж, надо думать. — Его рот кривится в полуулыбке, тень ямочки колышется на щеке. — Берегись первой любви, Тоби. Она очень сильна и крайне опасна.
— Ладно, проехали.
У меня сейчас просто нет сил на людей. Ухожу в свою комнату, но потом понимаю, что придется всю ночь слушать их разговоры, смех, всякие пламенные диалоги об искусстве и прочую херню. И упаси бог, если на них снизойдет вдохновение. Когда маму торкает, можно сразу кричать: «Всем смерть!» — собак войны с цепи спуская[34].
Я сажусь на кровать и достаю из кармана телефон — старый, глючный и разрядившийся еще днем. Думаю поставить его на подзарядку, но смысл? Он мне все равно не позвонит. С хрена ли? Лори такого не делает. Это я — тот, кто парится, и умоляет, и требует, и ждет, и давит, и желает, и любит.
А он просто… есть.
Через перегородку, которая играет роль стены моей спальни, я слышу чпок бутылочной пробки. Голоса. Шаги. Звяканье бокалов.
Елки, как не хочется тут оставаться. Но больше идти некуда. Во всем этом гребаном городе нет ни одного места, которое было бы моим.
И я отправляюсь туда, где в последний раз помню, что чувствовал себя хорошо. Где в последний раз знал, что меня любят. Последнее место, которое казалось домом.
Я иду к метро и на последнем поезде уезжаю в Сент-Энтони.
Так нелепо, но мне хотелось плакать. Возможно, еще день-два, и я услышу стук в дверь, и на пороге будет стоять Тоби, чуть обиженный, чуть разозленный, но готовый поговорить.
Но в этом не виделось ответа. И казалось, что такой ход абсолютно ничего не решит.
«Почему всегда я?» — спросил тогда он.
В тот момент я не осознал, но это ранило нас обоих. Теперь мне хотелось быть тем, кто действует, а не тем, кто ждет. Но я не знал как.
«Взгляни на вещи объективно. Подумай. Сохраняй спокойствие. Проанализируй ситуацию».
Если не сюда, не ко мне, то куда мог пойти Тоби? Может, в дом друга? Если так, то у меня не оставалось способов найти его. Но он был слишком эмоционально восприимчив и расстроен, а значит, направился бы туда, где чувствовал себя в безопасности. Судя по его рассказам, я не поручусь, что в данный момент у него имелось много близких друзей. Значит, домой? К его маме? Это казалось самым вероятным предположением.
Я посмотрел на часы. Было уже поздно. Возможно, слишком поздно.
Но хер с ним. Я хотел Тоби и хотел, чтобы он знал, как сильно. Он достаточно просидел у меня на крыльце. Теперь пришла моя очередь. Мой черед бороться за него. Показать, что он может положиться. На меня. Показать, что он любим.
И что между нами ничего не кончено.
Что все только начинается.
Я был уверен, что он однажды уже говорил мне, где живет его мать. Не с точностью до дома, но тех упоминаний хватало, чтобы самому найти адрес. Если б только вспомнить.
«Спокойно. Подумай».
Лофт? В здании бывшей фабрики.
Табачной фабрики? В Шордитче.
Табернакл-стрит?
Я едва не разрыдался вновь, но в этот раз от облегчения. А затем включил компьютер и зашел в Гугл-карты, щурясь на фотографии со спутника, пока не смог найти предполагаемое место.
Я вызвал такси. На всякий пожарный прилепил ко входной двери записку для Тоби. «Тоби, милый, я ушел, чтобы найти тебя в городе с восьмимиллионным населением. Если прочитаешь эту записку, пожалуйста, позвони. Прости меня».
Таксист спросил, куда конкретно на Табернакл-стрит мне нужно, и с некоторым сомнением окинул меня взглядом в зеркале, когда я ответил, что он может высадить, где угодно. И в тот же момент я понял, что вышел из дома без пальто, а на улице холодно. Мое отражение в окне уставилось на меня пустыми глазами.
Это была крайне неудачная идея.
И все же я дал ему чаевые в качестве извинений и выбрался из машины на узкую плохо освещенную улицу, вдоль которой выстроился архитектурный сумбур офисов и складских помещений.
Я направился вперед быстрым шагом, высматривая что-нибудь похожее на увиденное на карте в бредовой надежде, что Тоби вдруг появится мне навстречу или будет выглядывать из окна, и мы в режиме замедленной съемки побежим друг к другу в объятия, и все опять станет хорошо.
Мои шаги эхом отдавались в тишине. Зеркальные окна у некоторых из более современных зданий отражали дымку лунного света. И ни единого намека на Тоби.
