Бес шума и пыли - Мякшин Антон (книга жизни .txt) 📗
Да какая, к трехносым ведьмам, комната?! Камера это! Самая настоящая тюремная камера!.. Вот и массивная дверь — деревянная, но обитая железом; какие-то заржавленные цепи свисают со стен; крюки вбиты в потолок… Неподалеку обнаружился свернувшийся клубочком человеческий скелет в истлевшей одежке… А пол в некоторых местах забрызган багрово-бурыми пятнами вполне понятного происхождения.
Ого! Как бы эта комната не просто камерой оказалась, а еще вдобавок и пыточной…
Надо же, как интересно перенеслись! Прямо в каземат!.. Ну что нам стоило в пылу битвы отодвинуться метров на сто в сторону? Вышли бы из земли на свободном пространстве…
Не повезло… Как говорится, знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил…
А соломка, между прочим, имеется. Целый ворох ее, гнилой и перепревшей — в углу камеры. На ворохе покоится бесчувственный Гаврила. Прибрежная Галька — тоже наверняка в обморочном состоянии — лежит поперек его широкой груди.
В дальнем углу, раскинув руки-ноги в виде выброшенной на берег дохлой морской звезды, распластался гроза округи, горькая судьбина одиноких лесных путников, ужас церковных сторожей, одноглазый атаман Пахом-Чик.
Я попытался встать на ноги и… не смог. Странное дело! Перемещение под землей отняло у меня столько сил, что я едва шевелился. В копыта словно свинца закачали… Руки отяжелели и при попытке сжать пальцы в кулаки затряслись, как у дряхлого старика… Немудрено, что мои собратья по несчастью вовсе без сознания!..
Со стонами и кряхтением кое-как подполз к двери. Хотел было постучаться, но передумал.
Допустим, откроет мне кто-нибудь — скорее всего, местный тюремный надзиратель — и что я ему скажу? Выпустите нас, пожалуйста, из тюрьмы, мы здесь случайно оказались — проездом из Америки… Сомневаюсь, что в этой тюряге на каждого прибывшего составляется персональный протокол. Скорее всего, считается так: раз сидишь, значит, виновен… Из дальнего угла — как облачко выхлопного таза — пыхнул и растаял в сыром воздухе слабый-слабый стон. Пахом-Чик пошевелился, открыл мутный глаз и проговорил сакраментальную фразу:
— Где я?
— Там же, где и я, — буркнул ему в ответ.
— А ты… где?
— Понятия не имею, — вздохнул я.
Пахом перевернулся на живот, и я рассмотрел топор в его левой руке… Ну правильно — у него же было два топора: один я привел в негодность, а второй одноглазый атаман умудрился протащить с собой аж с американского континента…
— Бабушка моя где? — пытаясь подняться, осведомился Пахом.
«Если нападет, — подумал я, — вряд ли мне удастся защитить себя. Мускулы мои сейчас — совсем не мускулы, а… туалетная бумага, размокшая в унитазе! Хорошо, что Хитрого Скунса здесь нет. Он бы точно не упустил возможности накостылять мне по первое число… Похоже, и атаман не в лучшей форме…»
— Бабушка где моя? — повторил вопрос Пахом-Чик.
— Отвали, — огрызнулся я. — И без тебя тошно.
— Как ты со мной разговариваешь?! — возмутился одноглазый. Удивительно, у него еще имелись силы на то, чтобы возмущаться! — Со мной, грозой округи! Ужасом церковных сторожей!
— Заткнись, сказано тебе… ужас, летящий на крыльях ночи! Бабушка твоя на другом конце земли. И на твоем месте я бы не о ней беспокоился. Учитывая степень паскудности ее характера, она быстро выбьется в верховные правители людей рода койота, установит кровавую диктатуру и перережет всех, кого в свое время не успел перерезать прежний вождь Разящий Клык… Ты бы лучше о себе подумал.
Пахом огляделся.
— Ой! — с испугом проговорил он. — В застенки попал!.. Никак стрельцы меня замели! Или опричники!
Я хмыкнул. Что будет с атаманом, когда он узнает, что в темницу угодил совершенно самостоятельно! Без помощи каких-либо правоохранительных органов — МВД (или стрельцов), КГБ (или опричников)…
— Ой! — воскликнул снова Пахом. — Стрельцы, опричники, родные застенки!.. Нешто я на родине?
— Ага, — подтвердил я. — Радуйся.
Радоваться Пахом-Чик не спешил. Он ненадолго задумался, пошевелил беззвучно губами, один за другим сжал пальцы на обеих руках, что-то высчитывая, потом открыл рот и прохрипел:
— Тринадцать ограблений, двадцать два убийства… А сколько девок снасильничал и купчишек на дороге почистил — то вообще счету не поддается… Колесуют меня.
— Это как минимум, — злорадно подтвердил я. — А как максимум — в кипятке живьем сварят. И поделом: не будешь больше душегубничать!
— Буду! — неожиданно закричал Пахом. — Всё одно терять нечего!.. Ты, нечистый, меня в эту беду втравил, тебе и расплачиваться! Сейчас я тебя — чик!!!
Честно признаться, я растерялся. И исключительно поэтому спросил:
— Как это — чик?
— А так, — тут же объяснил мне атаман. — Хоть копьем, хоть палицей, хоть томагавком — всё равно — чик!
И пополз ко мне. Так как обе руки у него были заняты, топор он держал в зубах. Лезвие брякало о каменный пол, цеплялось за отдельные булыжники и трещинки — в общем, здорово тормозило движение, работая как корабельный якорь. Пахом-Чик быстро умаялся и выпустил оружие.
— Голыми руками придушу! — пообещал он. — Это тоже считается — чик!
Я привалился спиной к стене и демонстративно выставил копыта.
— Буду лягаться, — объявил я. — Между прочим, удар бесовского копыта не менее ста килограммов!
— А это много?
— Попробуй — узнаешь.
Пахом приостановился. Минуту в нем боролись кровожадность с осторожностью. Потом атаман принял поистине соломоново решение. Он сменил направление и пополз к Гавриле, очевидно рассудив, что тот, находясь без сознания, сопротивляться не будет.
Ну что тут поделаешь? Даже в тюремных застенках нет покоя!.. Ползти на выручку Гавриле я не мог. Сил хватило только на то, чтобы заложить в рот два пальца и свистнуть.
— Га! — гаркнул детина, приподнимаясь. — Что случилось?
— Во-первых, — объявил я, — мы вернулись на родину. В смысле, к тебе на родину…
— Ура! — обрадовался Гаврила. — Наконец-то! Значит, у меня получилось! А я-то уж думал, что никогда не увижу ни батюшки своего, ни любезной моему сердцу Оксанушки…
Лучше бы ему было перейти на родной язык, но привычка — страшная шутка…
— Опять Оксанушка! — прозвучала в тесной камере гортанная индейская речь. — Будь проклята скво, о которой я не первый раз уже слышу! Уж не забыл ли Большой Дух о том, что он является мужем Прибрежной Гальки?
Детина застонал. Очнувшаяся девушка попыталась подняться на ноги, но обессиленно опустилась обратно на солому.
— Словно кровь выкачали из вен моих, — пожаловалась она. — Я слаба, как пещерная мышь…
— И мне как-то не по себе, — признался Гаврила. — Слабость ужасная… Будто мы не под землей летели, а весь путь до родины пешком прошли.
— Во-вторых… — поспешил предупредить я, но Прибрежная Галька меня перебила.
— Хо! — воскликнула она. — Видим, видим… Бледнолицый убийца ползет к нам. Пускай ползет, мы его сейчас с мужем… на тысячу кусков разорвем!
Пахом снова остановился. Уселся на пол и почесал затылок.
— Сговорились, что ли? — проворчал он. — А как мне быть — вы об этом подумали? Я же злость в себе ощущаю необыкновенную! Великий разбойник Ахмет Медный Лоб всегда убивал кого-нибудь, когда был зол. А я поклялся во всем Ахмету подражать, чтобы стать таким же великим разбойником!
— Зачем же ты меня хотел убить, если я по договору должен Ахмета для тебя освободить? Кто, кроме меня, освободит его, а? Чем ты, спрашивается, думаешь? — поинтересовался я.
Пахом пожал плечами.
— Ахмет сначала убивал, а потом думал, — сказал он. — И я так же.
— Ты на меня работаешь, Адик, а не на этого душегуба! — насупился Гаврила. — Ты сначала мое задание выполни, а потому уже… И как тебя угораздило ему пообещать?
— А ты бы на моем месте что сделал? — огрызнулся я. — Он грозился меня на куски порубить и в чане со святой водой сварить!
— Ну и что? Всё равно я первый тебя вызвал! Присуши ко мне Оксанушку, а тогда…
— Что-о?! — вскинулась снова Прибрежная Галька. — По какому такому праву ты, Большой Дух Гаврила, женатый человек, о посторонних скво мечтаешь?
