Арифмоман. Дилогия (СИ) - Рудазов Александр (бесплатная библиотека электронных книг TXT) 📗
Толстенький поэт за все это время не проронил ни слова, виновато таращась в пол. Эйхгорн тоже стоял со снулым взглядом, перечисляя в уме элементы таблицы Менделеева. А вот эдил еще минут десять препирался с женой поэта, причем тона с обеих сторон только повышались.
— Все! — наконец рявкнул эдил. — Медам Лувауссон, если бы вы были мужеского полу, я уже отправил бы вас к позорному столбу!
— Аах, я готоова пострадаать за праавое деело! — возопила поэтесса.
— Да какое еще правое дело?! Я просто говорю, что на вас соседи жалуются! Какого, скажите на милость, храка вы вчера вымазали дверь мессира Трудачи конскими фекалиями?!
— Непраавда! — возмутилась поэтесса. — Оон саам ее себее вымазаал, чтобыы ообвинить моегоо муужа!
— Надо же, — саркастично хмыкнул эдил. — Мессир Трудачи-то, оказывается, коварней самого Йокрида.
— Вот-воот! Этот коваарный, поодлый, гнуусный, негоодный…
— Довольно, медам Лувауссон. Довольно. Я понял вашу точку зрения, — устало вздохнул эдил. — Теперь, с вашего позволения, я навещу вашего соседа, чтобы выслушать его точку зрения.
— Он лгуун!.. Поодлый, гнуусный лгуун, не веерьте ни едииному еего слоову!..
Эйхгорн покинул Старший дом поэзии с облегчением. Хотя бы потому, что на улице было не в пример прохладнее. К тому же в животе появилась неприятная резь — пока терпимая, но быстро усиливающаяся.
Наверное, брабулякром отравился. Микрофлора Эйхгорна еще не полностью притерпелась к местным бактериям, так что местная еда порой вызывала у него проблемы с кишечником.
По счастью, с каждым днем все реже и реже.
Большой дом поэзии занимал точно такую же площадь, что и Старший. Но обстановка отличалась полностью. Никакого камина, зато два распахнутых настежь окна. Стол заставлен разноцветными бутылочками и чашечками с каким-то желе, в углу статуя, изрядно смахивающая на «Мыслителя» Родена.
А у дальней стены на тахте возлежал молодой человек с буйной гривой зачесанных назад волос. К его плечам прижимались две совсем юные светловолосые девушки, почти что подростки. Они были так похожи, что Эйхгорн вначале принял их за близняшек, но потом все же заметил разницу. Видимо, просто сестры.
— Мессир Жевизео! — радостно выпалил поэт. — Как же я счастлив вас видеть! О, слов пошлите мне с небес, чтоб счастье выразить мое! Открылась дверь — трепещет грудь, ведь вижу друга своего!
— Я вам не друг, мессир Трудачи, — ровным тоном ответил эдил. — Не паясничайте, будьте так добры.
— Я читаю вам стихи, — зло произнес поэт. — Сочиненные экспромтом. В вашу честь. Но если вы неспособны это оценить… выйдите и закройте за собой дверь.
Эйхгорн прислонился к стене, готовясь к новой порции препирательств. Прижавшиеся к поэту девчонки стрельнули в него глазками, но тут же отвернулись.
— Кто эти особы? — кстати спросил эдил. — Тоже поэтессы?
— Нет, это мои поклонницы, — тряхнул шевелюрой поэт. — Мия, Далея, поздоровайтесь с мессиром Жевизео.
— Мир вам, мессир! — хором прощебетали девчонки.
— Горожанки? — осведомился эдил.
— О нет, они с хутора… с какого вы хутора, пташки?
— Милаоки!
Эдил задумался, явно вспоминая, где такой хутор находится. Эйхгорн же смахнул со лба пот. Ему становилось все хуже. Температура явно повышалась, резь в животе усиливалась. К тому же начало подташнивать.
Скверно. Чертовски скверно. Похоже, наконец случилось то, чего он опасался — подхватил какую-то местную болезнь. У него же нет к ним иммунитета — любая бактерия может просто забраться внутрь и спокойно там хозяйничать.
Даже странно, что он продержался так долго.
А эдил продолжал ругаться с поэтом. Тот, как оказалось, приходился мессиру и медам Лувауссон каким-то дальним родственником и всего пару лет назад состоял в их доме поэзии, который тогда еще не назывался Старшим. А потом рассорился, ушел и основал на другой стороне улицы собственный, который гордо назвал Большим.
Вот с тех пор они и враждуют. Да как враждуют!
Причиной ссоры, как оказалось, была медам Лувауссон. Мессир Трудачи настаивал, что именоваться поэтом и быть полноправным членом дома поэзии имеет право только тот, кто сочиняет стихи. Хотя бы изредка, хотя бы плохие, но сочиняет. А медам Лувауссон и поддакивающий ей супруг настаивали, что достаточно чувствовать призвание к поэзии. Что-то там еще и сочинять — это уже так, необязательный бонус.
Хотя Жосекр Лувауссон, насколько понял Эйхгорн, действительно считался настоящим большим поэтом. Известным далеко не только в задрипанном Парибуле, но и во всей западной Сурении. До определенного момента Демено Трудачи гордился тем, что учится у такого человека.
— Позвольте, я прочту вам из последнего, — любезно предложил поэт. — Мэтр, мэтр, что же вы там застыли у дверей — присаживайтесь, угощайтесь! Девочки, подайте нашим гостям волшебного напитка!
— Что еще за волшебный напиток? — насторожился эдил.
— Чудесный, привезенный из заморских земель! Мы купили его за огромные деньги у одного благородного купца — он рисковал жизнью, чтобы доставить его в наше занюханное королевство!
Эйхгорн без особого интереса глянул, как поэт заливает кипятком молотый кофе. В огромные бокалы он сыпал крохотные щепотки, так что напиток получился бледный, водянистый.
— Благодарю, я не хочу… — выдавил из себя Эйхгорн, держась за живот. — Мне бы… в Чертоги Разума…
— Не совсем понял вас, мэтр…
— В уборную!..
Поэт растерянно захлопал глазами. Уборной здесь явно не было… как и в любом доме Парибула. Туземцы все еще не додумались до отдельных комнат для уединения — так, стоят ночные горшки под кроватями, вот и вся гигиена.
— Мэтр, ты потерпеть не можешь? — недовольно осведомился эдил.
Эйхгорн всем видом показал, что не может. Его уже сильно мутило, а живот резало, точно ножом. Хотелось просто свалиться куда-нибудь, свернуться калачиком и тихо сдохнуть.
— Ладно, завтра мы продолжим этот разговор, — пригрозил эдил поэту. — Пошли, мэтр, пошли! Двигай ногами!
Глава 20
Эйхгорн плохо запомнил, как поднимался в свою башню. Это было что-то невыносимое. Все круги Дантова ада меркли рядом с пыткой двумястами восемнадцатью ступеньками.
Эйхгорну даже предлагали прилечь пока в какой-нибудь пустующей комнате — во дворце их хватало. Но ему требовалось непременно попасть в башню — ибо там хранилась аптечка. На местную медицину Эйхгорн не надеялся.
Можно было послать за аптечкой пажа, но это ему как-то не пришло в голову.
Оказавшись у себя, Эйхгорн закутался в шкуры и скорчился рядом с камином. Его знобило и мутило одновременно. Он выпил активированный уголь и принялся, превозмогая боль, анализировать свое состояние.
— Главный симптом — боль в животе, — с трудом сделал аудиозаметку Эйхгорн. — Постоянная непрекращающаяся боль. При ходьбе и вообще любом движении усиливается, при полном покое слегка стихает.
Кроме того, пропал аппетит. Полностью. Стынущий на столе ужин вызывает искреннее отвращение.
Мутит. Тошнит. Временами рвет. Эйхгорн уже дважды опорожнял желудок в туалетный люк.
Температура повысилась, и серьезно. На градуснике тридцать восемь и два. В то же время сильно знобит.
— Стул… — снова включил диктофон Эйхгорн, — …жидкий. Измерить давление не представляется возможным за отсутствием тонометра.
Симптомы складывались в очень неутешительную картину. А проведя пальпацию, Эйхгорн убедился окончательно — боль концентрируется в правой подвздошной области. При нажатии усиливается, мышцы напряжены. И даже полный невежда знает, что именно расположено в этом месте.
Аппендикс.
Когда Эйхгорн понял, чем захворал, ему стало плохо. Конечно, плохо ему было и до этого — очень плохо! — но он думал, что это просто несварение, которое вот-вот пройдет.
А теперь…
Значит, от местных он пока ничем не заразился. Это утешает… хотя нет, не утешает. Аппендицит ничем не лучше. Собственно, он даже хуже — ибо его здесь вряд ли кто сумеет вылечить.
