Приятно тебя общать (СИ) - Кикина Ирина (читать книги онлайн без сокращений TXT) 📗
— Раз уж мы имеем дело с людьми, я должен рассматривать самые нелогичные варианты.
— Я просто хочу понять, как при всей жестокости, мерзости, порочности их натуры они умудряются создавать великолепие из ничего. Вы же прекрасно знаете, каким было человечество, пока мы не вмешались. И при этом такой парадокс… Что вы молчите?
— При всём уважении, мой Экселенс, с таким ходом мыслей и с такими вопросами обычного суприма давно уже отправили бы на перепрошивку.
— Значит, мне повезло, что я ваш Экселенс.
Секунды, минуты, часы, дни. Круговерть выматывающих скандалов, уговоров, угроз, репетиций до изнеможения. Домой Дирижёр являлся глубоко за полночь, выпивал рюмку — в одиночестве, в темноте — и впадал в забытьё. Жена прислушивалась к его неровному дыханию, молилась, гнала прочь непонятное гнетущее чувство. Иногда просыпалась среди ночи, а он ходит за стеной и бормочет:
— Решать за всё человечество… Мнят себя богами, а сами только идолы… Но что будет после, когда мы…? Нет, не могу! Я не гожусь, почему я должен решать за всё человечество?
Она вставала, мягко приближалась, обнимала, целовала суетливые, умные руки. Один раз он плакал у жены на плече, а та гладила его по седеющим кудрям, утешала, укладывала спать, как ребёнка. В ночь перед концертом муж прижал её к себе крепко-крепко и прошептал:
— Я люблю тебя. И любил всегда. Даже когда ты бросила, а потом ещё сильнее. Прости меня, прости. Я должен был раньше, должен был каждую минуту…
А она целовала его руки, губы, лоб, волосы, смешивая слёзы, и твердила:
— Только вернись, прошу тебя, только вернись…
Это была самая щемяще-нежная ночь в их жизни.
А потом было утро. Сухие глаза, скованные движения. Генеральная репетиция прошла как в тумане. Губернатор был. С каменным, решительным выражением следил за огоньком, помигивавшим на модуляторе. Когда отзвучала последняя нота, Дирижёр нажал на ту же кнопку, и огонёк погас. На деревянных ногах он подошёл к Тромбонисту, под глазом которого всё ещё желтел след чьего-то кулака, протянул прибор и объяснил в точности так, как Губернатор на бесконечно далекой аллее лесопарка. Тромбонист прищурился, без трепета взял модулятор и выплюнул:
— Я всегда знал, что ты трус.
В самолёте до столицы Дирижёр пытался оттереть видимые лишь ему пятна, вычистить из-под ногтей лишь ему заметную грязь.
У служебного входа в концертный зал музыкантов обыскивали блестящие на солнце супримы. Лица их были жутковато-человеческими, но при этом совершенно неживыми. Не прошло и пяти секунд, как модулятор нашли, но Тромбонист, не дрогнув, объяснил ботам, что это и для чего. Те прогнали его слова через анализатор, ничего подозрительного в тоне не обнаружили. Осмотрели прибор, повертели, понажимали кнопки. Дирижёр едва не поседел окончательно, а Тромбонист наблюдал как ни в чём не бывало, даже подсказывал и шуточки отпускал. Наконец боты решили, что модулятор не представляет опасности, вернули его и проводили людей («геттошь», как их тут называли) до гримёрок.
Несмотря на возбуждение, подготовились быстро и слаженно. Вышли на сцену, как два века назад строились перед парадом военные. Поклонились залу. Поклонились ложе, где сидел сам Экселенс — обычный с виду суприм, только с гранёным пурпурным камнем посреди лба. За спиной его застыл то ли охранник, то ли адъютант.
Дирижёр повернулся к оркестру. Тромбонист чуть заметно кивнул. Выбросив все мысли из головы, все чувства из сердца, даже, кажется, самого себя из себя выбросив, Дирижёр взмахнул палочкой.
— Вы довольны, мой Экселенс?
— Я счастлив. Будь я человеком, я бы рыдал от восторга. Они великолепны. И кажется, я начал их понимать… Только послушай, какой чистый, неземной зву…
Это случилось на гребне крещендо. Тромбон издал безумную трель за пределами нотного стана, а потом повисла такая тишина, что даже собственного дыхания не услышишь. Музыканты повскакивали, роняя инструменты, хватаясь за уши. Потом лёгкий хлопок — и мир снова обрёл звуки. Люди смеялись, обнимались от облегчения, и только Тромбонист был неподвижен. Дирижёр медленно, медленно обернулся к зрительному залу. Супримы застыли на креслах, как полк манекенов. Нижняя челюсть у каждого отвисла, будто в изумлении, а из уголков глаз сочилась ультрамариновая жидкость. За спиной Дирижёра голоса замолкли один за одним. Потом кто-то пролепетал:
— Это мы их? Что теперь будет?
— Что-что, — холодно откликнулся Тромбонист. — Теперь мы больше не будем сидеть в резервации.
Он спрыгнул со сцены, пнул ближайшего суприма. Тот нелепо повалился на пол. Продвигаясь дальше, Тромбонист всё пинал и пинал безжизненных роботов. Подпрыгнул, подтянулся и залез в ложу Экселенса. Любовно усадил его поровнее, защёлкнул челюсть, вытер ультрамарин. Потом улыбнулся коллегам и с размаху снёс ему голову тромбоном.
— Да здравствует человечество! — ликующе прокричал он, потрясая изуродованным инструментом. Ярко-синяя жидкость капала с измятого металла на белоснежную рубашку музыканта.
Несколько оркестрантов поддержали этот клич и бросились в зал, круша, пиная, хохоча, умываясь ультрамарином. Дирижёр закрыл лицо ладонями. Потом встряхнулся, нашёл ближайшую камеру и проговорил:
— Все супримы в этом зале уничтожены. Скорее всего, то же самое произошло и со всеми ботами, которые смотрели эфир. Я обращаюсь к уцелевшим: покиньте резервации и не попадайтесь людям. Я обращаюсь к людям: не мешайте супримам уходить, сохраняйте спокойствие, следуйте указаниям местных властей.
Он немного помолчал, отёр пот со лба и снова посмотрел в бесстрастное око камеры.
— Любимая, ты меня слышишь? Я вернусь, как только придумаю, как.
За его спиной в зал вбегали роботы-охранники.
На крыльях ночи
Вообще Серёжа был очень смелым мальчиком. Он не боялся ни уколов, ни зубных врачей, ни пауков, ни больших собак. Был у него только один страх — страх темноты. И родители ему внушали целыми днями, и сам он себя ругал, спрятавшись под одеяло: «Ты уже большой мальчик — целых восемь лет! Почему ты боишься? Ты же знаешь: кроме тебя, в комнате никого нет, никаких чудовищ не бывает. А у тебя до сих пор горит ночник! Пора уже повзрослеть!»
Но это не помогало. Серёжа боялся — и всё тут. Каждую ночь, когда он, силясь заснуть, разглядывал ползущий по потолку бледный свет от фар, ему всё время казалось, что сейчас из углов полезут жуткие монстры, одёжки повылетают из шкафа, махая по́лами, а из черноты, из-под качающихся вешалок выйдет чудо-юдо, король всех кошмаров. Он прикажет, и носки прыгнут Серёже в рот, чтобы он не смог кричать, постель скинет его на пол, а ковёр скрутится в трубочку, так что снаружи останется только голова мальчика, — и как гусеница поползёт в чёрную глубину шкафа. Там не будет никакой задней стенки, потому что по ночам она исчезает, и вместо неё появляется длиннющая страшная лестница в пещеру. А в самом низу, глубоко-глубоко, куда ни мама, ни папа не смогут пройти, потому что лаз очень узкий и пропустит разве что короля чудищ и ребёнка, закатанного в ковёр, да и то не всякого, а только самого щуплого, как Серёжа, — так вот, глубоко внизу стоит дворец, который страшнее всех комнат страха и ужаснее всех фильмов ужасов в мире. Туда-то его и притащат, а дальше… А дальше становилось так жутко, что Серёжа вскакивал с кровати, бежал к родителям и просился поспать эту ночь с ними. Мама, конечно, жалела его и разрешала остаться, а папа ворчал: «Так и вырастет слюнтяем, маменькиным сынком. Пора уже мужиком стать… Бу-бу-бу, бу-бу-бу-бу-бу». Когда папа сонный, очень сложно понять, что он бубнит в подушку.
Вот и сегодня Серёжа прятался под одеялом, уговаривая себя заснуть. Он проснулся от кошмара и уже с полчаса ворочался, убеждал себя, баюкал, злился, но без толку. На этот раз ему слышалось, что за окном хлопают огромные крылья, а уж кого они несут — летучую ли мышь, какого-нибудь огнедышащего змея или же вампира — мальчик пока не решил, но ему и без того было страшно. Уже казалось, что кто-то скребёт когтем по стеклу и тихонько шепчет: «Пусти, пусти!»
