Дьявольское кольцо - Буровский Андрей Михайлович (бесплатные книги полный формат .txt) 📗
И здесь, на площади, тоже не было ни единой души. Самым заметным сооружением здесь была каменная церковь… Причем тоже — не Казанский собор и не Василий Блаженный. Даже Новгородская София показалась бы огромной рядом с Полецкой церковью Покрова Богородицы.
Трехкупольный храм с колокольней; два купола потускнели, один сверкает свежим золотом. Поместиться в храме могли и триста, и (если потесниться) все четыреста человек.
Были, впрочем, у этой церкви и цветные витражи в окнах, и высокая паперть, и колокольня с несколькими колоколами разного калибра.
Впрочем, и в центре города, возле церкви, между торговыми рядами особого оживления не чувствовалось. Площадь дремала в лучах полуденного солнца. В огромных лужах хрюкало десятка два здоровенных свиней, с поросятами и без.
Кто-то странный и оборванный подпирал угол торгового ряда. Стоял, задумчиво чесался… Да, одет он был непривычно — в подпоясанную веревкой, длинную, почти до колен, когда-то белую рубашку. На голове — высокая шапка; на ногах вроде бы лапти… А в остальном — ну бич и бич… Тоже мне, сокровище…
Прошла тетка, пронесла на коромысле две деревянные бадейки. Тоже одетая необычно — в сарафан поверх длинной рубашки, на голове — что-то рогатое. Одна из лаборанток восхитилась, какая у тетки летящая, красивая походка. Грубый Михалыч заметил на это, что в каждой бадейке ведь ведра по полтора; просто у тетки ноги подламываются, вот и летящая походка…
А вообще за полчаса эти двое и были единственными живыми существами во всем городе Польцо, в столице княжества. Ну, еще свиньи, гуси… Еще раз пробежала тощая собака. Деловито пересекла площадь, исчезла в проулке.
В городе Польцо в XV веке шла какая-то скучная, очень медленная жизнь. Можно было потратить месяцы и годы, пока случится что-то интересное.
Михалыч откровенно зевал. Сергеич предположил, что надо искать такие мгновения, когда жители собираются вместе, когда что-то происходит… Ярмарки, например…
— А Полецкие ярмарки проходили, вообще-то, 19 августа, — заметил Михалыч словно бы в пространство.
Николай Александрович бросил на него ненавидящий взгляд и громко заскрипел зубами.
Может быть, он из упрямства и не стал бы ничего делать, и пусть все чувствуют его гениальность, созерцая пустую площадь.
Но положение спас Симр Авраамович, который весело скомандовал:
— Ну так чего сидим?! Давайте на ярмарку…
И опять можно было наблюдать, как образ города сминается, словно бы рябит, вплоть до того, что волны набегают друг на друга и все закрывает плотная, темная рябь, становится почти не видно и зыбко.
Вот теперь всем стало интересно! Потому что взорам открылась та же площадь, но запруженная полчищем народа.
Торговые ряды были заполнены, и чего только не было на этих рядах. Вяло шла торговля яблоками, зерном, коровами и так далее — тем, что было у всех; тем, что плохо хранится; тем, что есть везде; тем, что трудно далеко везти.
Куда бойчее продавали ткани, скот, меха, соль, металлы. В основном господствовал обмен, но мелькали и различные монеты. И ни о каком единстве, даже о похожести торгующих смешно было и говорить. Большинство были люди славянского облика. Наверное, можно было различить селян и горожан по всем этим шапкам, вышитым рубахам, кафтанам, сапогам с отворотами и без. Но тут надо быть специалистом… Специалистов не было. Разделить можно было разве что по предмету торговли — селяне торговали тем, что родит земля, горожане тем, что может сделать из металла, глины и других подручных материалов человек без заводов и самыми простыми инструментами.
Хотя, конечно, нетрудно было перепутать. Один мужик принес на продажу горшки и тарелки, а жил, по его собственным словам, верстах в тридцати от Польца. А горожане покупали у него керамику, расплачиваясь курами и репой.
Много, не меньше половины площади, было людей не славянского или смешанного облика — смуглые, более тонкие, с совсем другими лицами, худые. Торговали они тем же, но больше было таких, темных, не славянских среди торговавших чем-то лесным — барсучьим и бобровым жиром, вяленым мясом, шкурами, медом, травами.
Среди этих людей суетились какие-то совсем уже необычного облика — в странных шапках из кусков звериного черепа, с отполированными рогами. Рога были украшены какими-то перевитыми веревочками, разноцветными тряпочками, осколками, обломками всякой всячины. И эти, в вывернутых наизнанку, разрисованных мохнатых тулупах, предлагали товар в общем-то странный: деревянные фигурки, человеческие и звериные, маленькие керамические горшочки (и непонятно, что в них). Странно, но товары эти брали. Впрочем, и в наш-то просвещенный век покупают, и даже еще и не то…
Жители лесов держались робко, не то чтобы скромнее… а просто менее уверенно. Не привыкли они к скопищу людей, шуму, городу, торговле. В глазах у лесных часто замирало странное, тревожное выражение. Вместо крестов на шеях многих висели какие-то фигурки — птицы, звери, непонятные значки.
Манеры же шаманов, скажем обтекаемо, явно свидетельствовали об отсутствии систематического воспитания. Двигались они странной, вихляющей походкой, постоянно привлекая к себе внимание, — то встряхивая бубен, то взвизгивая, то бормоча, то пускаясь вдруг приплясывать.
Горбашка опять разразился потоком демагогической ахинеи про раскованное поведение язычников и решительно связал его с тем, что язычники ценят личность и поэтому детей не пеленают. Из Византии пришла традиция туго пеленать младенцев, и потому русское православие воспитывает людей зажатых и вечно напуганных. Патриоты врут, будто Россия выигрывала когда-то и какие-то войны, а это все вранье и выдумки. На самом деле русскую армию все и всегда били, кому только не лень, она если и побеждала, то только навалившись массой, только погубив кучу своих, и причины этого для всякого ученого понятны — пеленание и православие.
Бред, который он нес, не имел ни корней, ни аналогов ни в какой из областей действительности. Все это были только и исключительно фантазмы, зародившиеся в болтовне московских кухонь, и всего лишь. Видно было, что Горбашка упивается даже не смыслом речей, а звуками собственного голоса.
Сергеич давно уже смотрел на Горбашку с тоской, Михалыч откровенно ржал. Но некогда, некогда было разбираться с невеждой, когда по забитой людьми ярмарочной площади выступали иногородние, иностранные купцы. Один, в чалме, гордо нес выступающее чрево туда, где грудой возвышались меха, и ворошил их с брезгливой, скорбной миной — словно отродясь не видел большей гадости.
Новгородский купец скупал зерно, договаривался, сколько четвертей и пудов нужно положить на его подводы.
Смоленского купца все называли литвин, а он сам себя называл и русским, и литвином, и понимать его было еще труднее остальных, потому что в речах он постоянно, и против своей воли, подпускал словно бы пахнущие Западной Русью польско-литовские словечки.
Вообще речь Польца была понятна, и население, при всей смеси славян, финно-угров и тюрок, считало себя «русскими» и «полецкими». Видно было, что финнов больше в лесах и деревнях, и язычество среди них далеко еще не умерло. А славянское население есть и сельское, и городское, и, скорее всего, появилось оно здесь позднее.
Заметно было, и что «русский» вовсе не означает подданства или подчинения кому-то, и меньше всего — Москве. Полецкие четко отделяли себя от московитов, и даже, похоже, не вполне считали их русскими. Московские купцы тоже были на площади, и про них четко говорили — «московитские». Тогда как новгородец и смолянин были «русские».
На площади звучал и тюркский язык, и люди, называвшие себя «тюрк» и «тадар», жили в том же самом Польце. А династия была татарская — на престоле сидел некий Асиньяр, и не похоже было, чтобы славянское население чувствовало себя во власти оккупантов или очень горевало бы об этом.
По крайней мере, когда на площади ударили подковы, прискакал Асиньяр с несколькими дружинниками, одни вскинули руки, называя его ханом, другие стали кланяться: «Здравствуй, княже!»
