Тайга слезам не верит - Буровский Андрей Михайлович (читать книги онлайн без сокращений TXT) 📗
Но еще несколько часов, проведенных в самых мрачных подземельях, не дали совершенно ничего.
Обе группы вышли на поверхность, когда день девятнадцатого августа начал уже клониться к вечеру. Еще были, конечно, необследованные ходы. Движение воздуха из узких щелей — не протиснуться — отклоняло пламя свечки. За узкими щелями угадывались новые коридоры. Может быть, целые громадные пустоты, системы пустот, равные всей остальной уже известной пещере. Далеко в сторону Оя отходили коридоры на разных уровнях, пробитые водой в разные геологические эпохи. Там была работа для целой экспедиции и на несколько недель, только чтобы осмотреть пространство и снять план.
Но в пределах возможности такой маленькой группы, почти без снаряжения, вблизи от мест, где потерялись дети, они обыскали практически уже всю пещеру. Или дети ушли из пещеры (что невероятно), или они попали в области, о которых ничего неизвестно и в которые им, самодеятельным спасателям, никогда не попасть.
ГЛАВА 27
Рукотворное божество
1 марта 1953 года
Если человек намерен когда-нибудь выйти из лагерей, он должен сохранять внутри хоть какой-то очажок свободы. И чем жестче режим, чем сильнее ограничивают извне, тем больше должен быть островок внутренней свободы не видный, не понятный для охранников. Очажок свободы появляется, когда человек начинает делать то, что его вовсе и не заставляют делать.
Разумеется, заключенного очень много заставляют делать того, что нужно не ему, а только лагерному начальству. И нужно вовсе не только для того, чтобы труд зека приносил доход. Многое делается для того, чтобы сломить волю человека, обесценить его ум и опыт, заставить смириться… в числе прочего, и смириться со своим исчезновением. Вот на кадрах старой нацистской пленки заключенные делают гимнастику, и почему-то ползет мороз по коже, хотя, как будто, никаких ужасов на пленке и нет. Знающий человек только грустно усмехнется… Дело в том, что зеки так быстро выполняют команды, что становится очевидно — их сознание не успевает осмыслить приказ эсэсовца. Нормальный человек осмысливает, понимает приказ, и потом исполняет команду. А на пленке изображены существа с разрушенной психикой; в остатки их сознания приказ проваливается без осмысления, без принятия собственным мозгом. Эсэсовец командует руками и ногами этих существ так же, как если бы это были его собственные руки и ноги. На экране делают зарядку человекоподобные, воля и ум которых убиты. Существа, лишенные собственной души. Им можно приказать все, что угодно — как зомби. По сути дела, они и есть зомби, заколдованные своей жизнью в лагере.
Видимо, зрителю передается даже не знание — ощущение того, что он видит самое страшное, что может быть на свете — человекоподобных существ, которые перестали быть людьми. Таких живых покойников, совсем уже лишенных воли, в германских лагерях называли «мусульманами» за невероятную покорность — и судьбе, и всякому, кто догадается прикрикнуть. В нацистских лагерях знали — непременно наступит момент, когда без приказа хозяина они не смогли бы ни встать, ни сесть, ни даже положить в рот пищу. И умрут.
Чтобы вернуться из лагеря — надо делать как можно меньше из нужного лагерному начальству. Послушные гибнут первыми, это ясно. Но кроме того, если хочешь вернуться — надо делать то, что надо не начальству и не другим зекам, а самому человеку. Только тогда человек будет и в лагере хоть в чем-то свободным, пусть не часто, и пускай не целый день.
Образованный немецкий еврей Отто Беттельхейм предлагал каждое утро чистить зубы, делать гимнастику и вспоминать прочитанные книги. Сам он делал это все и еще наблюдал за самим собой, за другими заключенными и за эсэсовцами, проводил психологические исследования и потом, уже в Америке, написал прекрасную книгу «Просвещенное сердце».
Неграмотный деревенский мальчишка, из которого с ходом лет образовался зек Синявый, чистить зубов не умел, а делать гимнастику и в голову бы не пришло бы тому, кто с малолетства ломается на пашне и уборке урожая. И ни к чему, нет у селянина проблемы нехватки мышечных упражнений. Даже безо всяких упражнений сил не остается ни на что, кроме необходимого.
Сказки бабки и ее сестры, всевозможные истории, принесенные из той еще, из деревенской, жизни, Синявый постоянно вспоминал, но книг, разумеется, вспомнить не мог, при всем желании. Книг ему в детстве не читали, а потом он прочитать тоже не мог — по незнанию грамоты. В его навек потерянном доме была одна лишь книга — Библия.
Александр Исаевич Солженицын в лагерях мысленно писал книги и сочинял стихи, запоминая каждую строчку. Что книги можно и писать, Синявый не имел ни малейшего представления. То есть он понимал, что каждую книгу кто-то и когда-то написал, но процесс этот был ему не очень понятен, понимался крайне смутно, и Синявый считал, что это все это не имеет к нему ни малейшего отношения. В конце концов он же понимал, что и маршал Жуков и Клим Ворошилов — только лишь люди. Но что общего у него с Ворошиловым и Жуковым?
В одном отношении, правда, Синявый был несравненно выше и Жукова, и Ворошилова, и всех прочих сталинских холуев: Синявый органически не способен был отказаться от своей внутренней свободы.
Синявый становился свободен, только уходя в воспоминания. Или творя свой, от начала до конца выдуманный мир… например, в мир в котором Золотой Шар таился в пещере, исполняя желания и творя справедливость на свете. Все началось с рассказа о таком Золотом Шаре… Вроде бы слышал о нем Синявый, от какого-то заключенного — от уйгура или от узбека… Он не помнил. В память врезалась легенда, сказка: ослепительно сияющее чудо, дарящее каждому то, что он больше всего хочет получить. Надо только найти, только добраться сквозь темноту и холод, сквозь гремящие водопады, смертоносные скользкие склоны, сквозь все, что таится в пещерах. Думая о Шаре, рассказывая о Шаре, Синявый делался свободным.
Но Синявый имел эту самую зону свободы (о чем сам не имел ни малейшего представления), а вот рабы и холуи отродясь этой свободы не имели. Рабу и холую можно дать все, что угодно — огромную власть, включая власть положить сотни тысяч, миллионов покойников ради единого слова Хозяина. Можно дать дачу — загородный дворец, груды награбленных сокровищ, приносимых холуями рангом пониже. Можно дать целый гарем безотказных артисток Большого театра…
Невозможно только одно — нельзя сделать холуя и раба человеком. И в маршальском мундире, и в регалиях члена ЦК холуй останется тем, что он есть — холуем. Вели рабу и холую быть маршалом и завоевателем Европы — он и будет. Вели ему стать зеком и помереть — он и помрет. Своей воли у него нет — на то он и есть раб у холуй. Нет ни у одного из тех, кого так тщательно, одного к одному, собрал в свою команду усатый сверхпалач России.
Попав в лагеря, и Жуков, и Ворошилов померли бы очень быстро. Не имея зоны свободы внутри, не умея уклоняться от исполнения приказов (даже для этого нужно быть хоть чуть-чуть свободным), они не только слабели бы физически. Они бы все больше смирялись с происходящим, все больше соглашались бы с неизбежностью и своего уничтожения. И погибли бы. А вот Синявый… Забывший собственное имя получеловек, кутающийся в драный бушлат, вонючий тощий получеловечишко, от которого презрительно отшатнулись бы и Жуков, и Ворошилов — он жил в лагерях уже почти двадцать лет и помирать никак не собирался.
Да! Так мы ведь про Шар! Все начиналось с легенды. С легенды, которую передал Синявый, вовсе не собираясь делать вид, будто он сам видел Шар. Но люди шли, и шли, и шли к рассказчику и все спрашивали: а какой он, этот Шар? Каких размеров? Как он принимает одного и отвергает другого человека? Что надо сразу сказать Шару? Как просят Шар об исполнении желания? И Синявый отвечал, рассказывал, показывал руками размеры, толсто намекал на тайну, с загадочным видом говорил такое, что сам удивлялся — как у него еще ворочается язык.
