Песни мертвого сновидца. Тератограф - Лиготти Томас (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗

Слова звучали вначале медленно и приглушенно: монотонные фразы переплетались одна с другой, как последовательности фуги. И я начал разбирать их… а потом голоса окрепли, умножились, набрали силу, распевая:

— В комнатах или в домах, по ту сторону стен… в темных пучинах и высоко в облаках, при свете луны… в северных травах и в южных цветущих садах, в чреве мерцающих звезд и в просветах, что скрыты за областью тьмы… в плоти, в костях, в звуке ветра, что веет и здесь, и в далеких мирах, в каждом лице человека — живущего или давно обращенного в прах…

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я снова обрел способность двигаться, прежде чем я, пятясь, отступил к дорожке, а голоса вокруг меня монотонно твердили проклятую мантру, фонарики раскачивались на ветру меж ветвей… Однако слышал я один-единственный голос — и различал один лишь цвет, пока искал дорогу домой, бредя сквозь зеленелую мглу ночи.

Я знал, что делать. Собрав в подвале старые доски, я бросил их в камин и открыл дымоход. Как только пламя разгорелось, я опустил в него написанный болотистыми чернилами манускрипт. В этот момент на меня снизошло откровение — теперь я видел, чья подпись была на нем, чья рука исписала эти страницы и спрятала их почти век назад. Автор повествования раздробил идола и швырнул обломки в океан, но отпечаток этой древней патины остался на нем. Темно-зеленой плесенью он проник на бумагу и остался в ней, выжидая момента, чтобы заползти в другую потерянную душу, которая не смогла вовремя разглядеть, в сколь беспросветную чащу забрела. Как вовремя я осознал!.. В пользу моих доводов послужил цвет дыма, все еще плывущего от бумажного пепла.

Я пишу эти слова, сидя у камина. Пламя умерло, но дым от обугленных страниц висит в очаге, не желая подниматься вверх по трубе и таять в ночи. Возможно, дымоход забит. Да, уверен, причина в этом. Все остальное — обман, иллюзия. Этот дым цвета гнилого лишая не принял образ идола — образ, который невозможно осознать за один взгляд, но который отращивает множество рук, лап, голов, глаз, втягивает их обратно в тело и вновь отращивает — уже в другой конфигурации… Этот образ не высасывает что-то из меня и не заменяет его чем-то другим, а это другое не выплескивается темно-зеленым на страницы моих рукописей. Карандаш в моей руке не растет, а рука не делается все меньше и меньше…

Видите, нет в камине ничего. Дым улетучился, ушел в небо через трубу. И в небе ничего нет — кроме, конечно же, луны, полной и яркой. Но ее, луну, не затмевает пенящаяся хаотическая чернь, заставляющая трепетать хрупкие кости мира. Нет никакого кипящего скверного потока, поглощающего луны, солнца и звезды. Нет этой противоречащей самой себе и разрастающейся, словно опухоль, общности всех существ и предметов, нет болотистой гадости, что протекает в жилах всей Вселенной. Нифескюрьял — это не тайное имя всего сущего. И нет его ни в комнатах, ни в домах, ни за их стенами — нет под землей и высоко в облаках — нет в северных травах и южных садах — нет в каждой звезде и в пустоте между ними — нет в крови и костях — нет в душах и телах — нет в бдительных ветрах этого и других миров — нет под лицами живых и мертвых.

Я не встречу смерть в кошмарном сне.

Голос демона

Сновидцы в Нортауне

Бывают такие люди, что требуют свидетелей своей гибели. Провести последние часы в одиночестве — не в их правилах, и они ищут зрителей, достойных зрелища. Тех, кто запомнит их последний выход на сцену жизни; тех, в чьих глазах, словно в зеркалах, они успеют поймать отражение собственной мрачной славы. Конечно, могут быть задействованы и иные мотивы — неясные и странные для любого смертного. Именно о них, а также о былом знакомце — назовем его Джек Куинн — я хотел бы поговорить.

Началось все, как я привык думать, одной поздней ночью в обшарпанных, но просторных апартаментах, что мы снимали с ним на пару неподалеку от города, где нам довелось учиться.

Я спал, и тут голос из темноты вызвал меня из отмеченного лихорадочным клеймом мира моих сновидений. Что-то тяжелое опустилось на край матраса, и странный аромат заполнил комнату — нечто среднее между едким табаком и запахом осенней ночи. Крохотный красный огонек взлетел по дуге к вершине темной фигуры и там вдруг засиял ярче, слабо освещая нижнюю часть лица. Куинн улыбался и курил в темноте. Пребывая в ореоле тишины, он сидел, скрестив ноги, скрытый под длиннополым пальто, наброшенным на его плечи подобно шкуре какого-то зверя. Пальто пахло прелью октябрей. Не просто какого-то одного октября, который я легко мог бы вспомнить, — нет, одного из многих.

Я подумал, что Джек, должно быть, пьян или дрейфует в далеких высотах-глубинах ночных дум. Когда он наконец заговорил, его голос определенно звучал так, будто он где-то долго странствовал — и только-только вернулся. То был голос, дрожащий от внутреннего напряжения, прерывающийся. И было в нем нечто более значительное, чем простая и понятная примесь опьянения.

Он сказал, что принимал участие в собрании — что бы это ни значило. О других его участниках он подробно не обмолвился, называл их «теми, другими». То было своего рода философское общество — так он мне сказал; довольно-таки колоритное, судя по его словам. Собрания проводились в полночные часы. Возможно, они все принимали наркотики, дабы достигнуть некоего странного «просветленного» состояния.

Я встал с кровати и включил свет. Облик Куинна являл собой хаос — одежда еще более помятая, чем обычно, раскрасневшееся лицо, длинные рыжие волосы причудливо спутаны.

— Ну и где конкретно ты был этой ночью? — спросил я с неподдельным (и явно ожидаемым) любопытством.

У меня промелькнула мысль, что Куинн бродил где-то там, в Нортауне, — название, опять-таки, вымышленное, как и все имена в моем рассказе.

— Да много где, — уклончиво ответил он, посмеиваясь сквозь сигаретный дым. — Но ты, скорее всего, не поймешь. Ладно, спать пора.

— Ну, как знаешь, — хмыкнул я в ответ, приберегая свои претензии по поводу этого непрошеного полуночного визита на потом.

Оставляя за собой дымный шлейф, Куинн пошел в свою комнату. За ним закрылась дверь.

Вот так и вступило в свою заключительную фазу эзотерическое восхождение Куинна. На самом деле до той ночи я мало что о нем знал. Мы учились на разных курсах — я на антропологии, а он… боюсь, я и сейчас не до конца уверен, в чем же заключалась его программа. Так или иначе, наши графики редко пересекались. Тем не менее наблюдение за повседневностью Куинна разжигало любопытство. Эта его хаотичность, заметная по повадкам, не обещала хороших отношений, но хотя бы вносила некую интригу в скучный быт.

Он часто стал заявляться домой ночью, неизменно — с каким-то нарочитым шумом. После той ночи его скрытность по отношению ко мне усилилась. Дверь в его комнату закрывалась, и все, что я после слышал, — скрип пружин старого матраса под его весом. Казалось, Куинн не раздевается перед отходом ко сну — даже не снимает пальто, становившееся все более потертым и скомканным день ото дня. Мучаясь временной бессонницей, я посвящал часы бессмысленного бдения прослушке звуков из соседней комнаты. Несся оттуда порой и какой-то странный шум, совсем не похожий на привычные шорохи ночи; да и спал Куинн беспокойно — всхлипывал во сне, со свистом выдыхал, как при сильном испуге, говорил с кем-то — едва ли не рычал на каких-то совсем уж звериных нотах. Сон его будто состоял сплошь из неведомых потрясений. Порой спокойствие ночи и вовсе нарушалось серией пронзительных криков, за которыми следовал вопль, сделавший бы честь любой древнегреческой сирене, и я вскакивал в постели. Вопль этот вбирал в себя всю звуковую палитру ужаса, на какую только способен человек… но были в нем и благоговейно-оргазмические ноты, будто все те пытки, что снисходили на Куинна во снах, он принимал добровольно.

— Ты там умер и в ад загремел? — крикнул я однажды ночью через дверь своей спальни.