Песни мертвого сновидца. Тератограф - Лиготти Томас (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Кто мог сделать такую вещь? — задался он вопросом… чисто риторическим, пожалуй.
Он никогда не ждал прямых ответов — быть может, они ему были и не нужны. Разумеется, я не предложил более внятного объяснения, чем легкая улыбка. Впрочем, как я быстро подметил, волшебство первого впечатления от этой моей ауры дразнящей тайны (опять-таки, слова Печатника) быстро сходило на нет. Как мало требуется порой времени, чтобы нагнанный тобой сверкающий туман обнажил разочаровывающую обыденность. Приходилось крутиться как белка в колесе.
— Вот, — изрек я, шаря рукой в темных недрах открытого шкафа. — Это следует носить при работе с артефактом. — И я набросил ему на плечи расписанный ветвистыми узорами необычных цветов плащ с капюшоном.
Печатник стал любоваться на себя в зеркало, вделанное в дверцу.
— Ты только взгляни на это! — едва не срывался он на крик. — Все эти рисунки… они движутся! Как странно! Как здорово!
И тут, нежданно-негаданно, он воздел к пыльному потолку обе руки — призывая каких-то своих воображаемых богов, — и зашелся в приступе полубезумного сардонического хихиканья. Я отступил назад, кляня себя за неосмотрительность. Печатник стал кружиться на месте, выписывая почти безупречные па и смеясь… и лишь потом, сбив дыхание, он позволил мне обезоружить себя, проковылял до пыльного дивана и упал на него лицом вниз, распластавшись, словно мертвая мокрица. Когда я аккуратно подошел к нему с кинжалом наготове, то понял, что он, все еще похихикивая, листает одну из тех книг, что собрал для ознакомления по пути сюда. Книгу эту я опознал почти мгновенно — по одному лишь хрустящему звуку замшелых страниц, исписанных символами, целиком захватившими Печатника, несмотря на то что он не смог бы ни назвать язык, ни тем более что-то прочитать.
— Потерянный гримуар настоятеля Тинье, — пробормотал он. — Перевод на…
— Хорошая догадка, — заметил я, — но неправильная.
— Тогда… тогда — запрещенные Псалмы Молчания. Автор неизвестен.
— Неизвестен этому миру — о да, — кивнул я. — Но — снова промах.
— Ну давай, — он сверкнул в мою сторону глазами. — Давай подсказку.
— Неужто не хочешь догадаться сам? — спросил я.
Повисла тишина.
— Ну, допустим, хочу, — наконец ответил он. Поднес древнюю книгу обратно к глазам, раскрыл, прищурился.
По правде говоря, тайны этого Священного Писания были в числе самых сокровенных из всех им подобным: у меня ведь никогда не было ни малейшего желания обмануть Печатника, поводить его за нос. Но никакая тайна не вечна. Чем больше людей о ней узнает, тем ближе она к земле. Выйдя из сумрака, некогда-тайны в дальнейшем служат лишь инструментами в раскопках еще более глубоких тайн, коим, в свою очередь, уготована та же судьба. И так — со всеми секретами Вселенной: в конечном счете искатель абсолютного знания осознает — интуитивно или же чрез истощение душевных сил, — что этот жестокий труд не имеет завершения, и смерть одной тайны за другой суть бесконечная вереница, простирающаяся далеко за пределы отведенных искателю земных лет. Сколько же их — тех, кто еще ищет? Сколько тех, кто мечется до конца дней своих с неугасающей надеждой на некое абсолютное откровение? Точных чисел не назовет никто — я лишь надеюсь, что не так уж и много. По меньшей мере Печатник был среди них… и я намеревался сократить их число.
План был банален: закормить его тайнами до тошноты — и даже сверх того. Все, что в нем в итоге должно было остаться, — стыд и жалость за время, потраченное на войну с ветряными мельницами.
Пока Печатник лежал на диване, таращась в ту дурацкую книгу, я двинулся в сторону массивного комода, чьи ящики представляли собой решетчатые корзины из потускневшей стали, оправленные в темное дерево. Выдвинув один из них, я разгреб завалы из книг и амулетов, выискивая белый футлярчик.
Не такой уж и белый: наподобие тех, что дают в ювелирных магазинах, безо всяких опознавательных знаков; он был бы белым, если бы не эти многочисленные отпечатки пальцев — больших, судя по всему, — размазанные по его гладким бокам, вплоть до середины поверхности. Никаких защелок, никакой инкрустации, никаких даже стыков, намекающих на то, что футляр вообще можно открыть. Улыбнувшись этой фальшивой интриге, я отыскал два самых свежих боковых отпечатка пальца и надавил на них. Клацнув, футлярчик распахнулся.
Как я и полагал, Печатник все это время исподтишка наблюдал за мной.
— Что у тебя там? — спросил он.
— Прояви терпение — и увидишь, — ответил я, осторожно изымая из футляра две сверкающие вещицы: крохотный серебристый скальпель, слегка напоминающий заточенный до бритвенной остроты нож для вскрытия писем, и старомодные проволочные очки.
Печатник отбросил мигом ставшую скучной книгу и уселся на валик дивана. Я устроился рядом и раскрыл очки — так, чтобы дужки смотрели прямо ему в лицо. Он подался вперед, и я надел их на него.
— Простое стекло, — с явным разочарованием выдал он. — Или мало диоптрий.
Его глаза закатились, будто он вдруг вознамерился узнать, как выглядит его лицо с изнанки. Не говоря ни слова, я поднес ножик к его лицу — и водил перед ним, пока он, в конце концов, не заметил его.
— О-о-о, — протянул он, улыбнувшись. — Все не так просто.
— Конечно же, не так просто, — согласился я, мягко вращая стальное лезвие перед его очарованными глазами. — Если не возражаешь — вытяни вперед руку. Неважно, какую. Да, вот так вот, правильно. Не волнуйся, ты ничего не почувствуешь. Вот так вот, — произнес я, сделав маленький надрез. — Теперь следи за этой тоненькой красной линией… Твои глаза теперь сплавлены воедино с этими чудесными линзами, и зрение у вас теперь одно, общее. Что же ты видишь? Все то, что очаровывает. Все то, что имеет власть над всеми твоими изысками и снами. О том, чтобы отвести взгляд, не может быть и речи. И даже несмотря на то, что смотреть, по сути, не на что, перед тобой — образ, пейзаж бескрайний и давящий. Необъятность его такова, что даже великолепные просторы всех известных миров не могут сравниться с этим чудом. Мир, сияющий, как бриллиант… титанический, исполненный жизни. Ничем не стесненные ландшафты кишат жизнью, неведомой глазам смертного. Непредставимое разнообразие форм и движений, образов и способов существования, явленное в мельчайших деталях, невзирая на масштаб — будь то гиганты, простершиеся от горизонта до горизонта, или же крохотные гидры, покачивающиеся в мутном океанском ложе… и даже все это — лишь деталь в картине, которую предстоит изучить и понять. В картине, где галактики свиваются в лабиринты, а суть и сущность ежемгновенно преобразуются. Ты чувствуешь себя свидетелем самых загадочных явлений, которые только существуют или же могли некогда существовать. Но остается нечто незримое в этих видениях. Нечто сокрытое. Что-то, напоминающее беснующуюся молнию за грозовой тучей, темной и пульсирующей. Что-то, что сулит еще больше ответов. Ведь все остальное — лишь мембрана, прикрывающая окончательную форму, ждущую, чтобы появиться на свет, разразиться катаклизмом, объединившим в себе начало и конец. Созерцать прелюдию к этому событию — опыт невыносимого ожидания; экстаз и страх сливаются в новое чувство, великолепно отвечающее воздействию высшего источника творения. Еще миг — и, кажется, грянет потрясение первооснов; но секунды проходят, одна за другой, и видение все более захватывает, ничего нового не предлагая, ничего не переоткрывая. И, хоть этот образ все еще жив в тебе, глубоко в твоей крови… ты сейчас проснешься.
Вскочив с дивана, Печатник качнулся вперед, сделал несколько нетвердых шагов. Окровавленную ладонь он вытер о перед рубашки — будто стараясь стереть все увиденное. Он принялся энергично мотать головой из стороны в сторону, но очки, удержавшись на его переносице, остались в целости.
— Все в порядке? — окликнул я его.
Печатник будто ослеп. Его глаза за стеклами очков ничего не выражали, с губ не могло слететь ни слова — ибо накопилось их слишком много. Однако, стоило мне потянуться к его лицу, чтобы снять очки, он взметнул руку навстречу, будто желая мне воспрепятствовать. Но порыв этот был нерешителен. Сложив дужки вместе, я возвратил очки в футляр. За моими действиями Печатник, все еще ошарашенный донельзя, следил с почти комичным благоговением.
