Семь Замков Морского Царя (Романы, рассказы) - Рэй Жан (читаемые книги читать .txt) 📗
Второй ребенок был назван в честь святого Альдеберта в соответствии со святцами. Что касается прекрасной креолки, то она быстро потеряла интерес к новорожденным.
Ее часто можно было видеть в городе, где она часами дегустировала ликеры на террасах кафе, с презрением отворачиваясь от ловеласов, пытавшихся заигрывать с ней. Ухаживать за близнецами она поручила своей то ли кузине, то ли просто дальней родственнице, которую дети позднее стали называть тетушка Фараильда. Это была красотка с пышной фигурой, словно сошедшая с картины Рубенса, особа легкого поведения, но остававшаяся доброй женщиной. Креолка первая покинула город, исчезнув в неизвестном направлении. Немногочисленные наиболее доброжелательно относившиеся к ней горожане полагали, что она отправилась к своему безалаберному супругу.
Тетушка Фараильда осталась ухаживать за детьми.
Прошли годы. Когда близнецам исполнилось двадцать лет, их дом был продан на торгах. Незадолго до этого случился небольшой скандал.
Рассказывают, что Пьер-Иуда был обручен с молодой учительницей по имени Перрина Жене. Однажды утром ученики напрасно ждали ее в классе. Оказалось, что она бежала с Альдебертом.
Странное совпадение, но как раз в это время в пригороде появились палатки бродячего цирка. Когда цирк свернул палатки и отправился искать удачи в другом месте, тетушка Фараильда и Пьер-Иуда покинули город.
Я больше ничего не могу сказать тебе о семействе Югененов, мой друг. Да и то, что я знаю, никак не проясняет появление страниц, переданных мне Хильдой Ранд, которые я послал тебе.
— Я сейчас прочитаю их тебе в надежде, что они, может быть, помогут тебе вспомнить какие-нибудь подробности.
Хотя фактор времени не имеет существенное значение для интересующих нас событий, я хотел бы знать, сколько лет было молодому Югенену в то время, когда он посещал школу Сидуана Кюха, и где находится… ну, скажем… предмет с улицы Старого Земляного Вала?
— Добрый день, господин Помель! — воскликнул аптекарь. — Это было время его ежедневных вечерних молитв, и если я скажу, что тогда ему исполнилось лет тринадцать, то, думаю, не сильно ошибусь.
— Это совпадает с моим заключением, — кивнул отец Транквиллен. — А теперь предоставим слово Пьеру-Иуде!
III
Все, что уцелело от огня
В то время, как Альдеберт всегда с нетерпением ожидал начала занятий в классе, старательно выполнял домашние задания и с блеском отвечал на уроках, я проявлял необъяснимое отвращение ко всему, имевшему отношение к школе.
Я был плохим учеником, классическим лодырем. Тетради с моими домашними заданиями были усеяны чернильными кляксами и жирными пятнами; моя память категорически отказывалась запомнить самое простое двустишие, и я никогда не мог усвоить правила и законы, обязательные для школьной братии.
Мой преподаватель, Сидуан Кюх, не любил ни меня, ни моего брата; я частенько замечал, как он бросал на нас людоедские взгляды. Ходили слухи, что эта лысая жирная обезьяна в молодости была безумно влюблена в нашу матушку. Конечно, во время школьных торжеств он был вынужден водружать венок из фальшивых лавровых листьев на напоминавшую мочало шевелюру Альдеберта, так как ничто не могло затмить его прилежание и его знания. Тем паче, он со свирепой радостью обрушивался на меня за мои многочисленные прегрешения и недостатки.
Неплохой полиглот, Сидуан Кюх обзывал меня на разных языках: дурная башка, Schafskopf [9] , Оruga [10] , Monkey [11] . Таким образом, я становился на немецком, испанском и английском попеременно то бараном, то червяком, то обезьяной…
Он обязательно побил бы меня, не пригрози я воткнуть ему в живот циркуль. Поэтому он, человек весьма хитрый, добился того, что занятия в школе стали для меня невыносимыми, превратившись в ежедневную пытку.
Самым сильным в нашей школе был некий Гласс, коренастый верзила, настоящая глыба костей и мускулов, но весьма ограниченный. Его поведение и привычки мало чем отличались от моих; тем не менее, я иногда ухитрялся — не иначе, как с помощью везения — решить какую-нибудь задачу или правильно ответить на вопрос преподавателя, тогда как Гласс всегда только ухмылялся и пожимал плечами, демонстрируя таким образом полное незнание. Кюх постарался превратить верзилу в своего союзника; он перестал делать ему замечания и наказывать дополнительными заданиями. Иногда он даже хвалил его.
Кюх никогда не поднимал на меня руку, тогда как Гласс безжалостно избивал меня на переменах или после окончания уроков. Я отчаянно сопротивлялся этому чудовищу, но с таким же успехом я мог бороться с паровой машиной.
Чтобы избежать постоянных пыток, мне пришлось прибегнуть к более радикальному средству: я начал пропускать занятия.
Особого удовольствия от этого я не получал, потому что был вынужден проводить часы тайной свободы в полном одиночестве, стараясь никому не попадаться на глаза. Я или скрывался в зарослях бересклета и калины в старом ботаническом саду, или же, в плохую погоду, укрывался в небольшом заброшенном особняке, где с помощью крошек хлеба и печенья приручил несколько мышей.
Но Кюх продолжал внимательно следить за мной. С помощью полувельты [12] пива он запустил по моим следам одного типа по имени Кнопс, известного жулика и попрошайку. Кнопс быстро выявил мои укрытия; он неожиданно появлялся там, хватал меня за воротник и тащил в школу, не жалея при этом ни ругательств, ни пинков.
Любой другой мальчишка на моем месте быстро потерял бы всякую надежду на спасение, но я никогда не погружался в пучины отчаяния.
Конечно, я не любил Кюха, Гласса и Кнопса, но никогда не испытывал подлинной ненависти к ним.
Слава Богу, если бы подобное чувство родилось во мне, я мог бы навсегда превратиться в жуткое порождение ужаса. И, если так и случилось, то это произошло вопреки моему желанию, благодаря рабской покорности судьбе.
Могу даже сказать, рискуя удивить тех, кто повстречался на моем пути, что я испытывал к своим палачам нечто вроде жалости, словно предчувствуя цену, которую им когда-нибудь придется заплатить за свою жестокость и за мои мучения.
Долгое время ничто не предвещало этот день невероятных событий.
Погода была замечательной; апрель разукрасил деревья белым пухом; на пустырях среди зарослей сорняков гудели шмели, опьяневшие от солнца; небесная лазурь вибрировала от песен жаворонков. Мы с Альдебертом расстались на углу улицы Прачек.
— Разумеется, ты не идешь в школу, — сказал он.
— Разумеется…
— Но еще ни разу не случалось, чтобы Кнопс не обнаружил тебя.
Не знаю, почему, но я ответил:
— Тем хуже для него!
Я направился дальше новой дорогой, уводившей меня далеко в сторону от старого ботанического сада. Я пересек сначала площадку, где работали бочары, затем несколько небольших зеленых лужаек, на которых женщины развешивали белье и, в конце концов, очутился в квартале, известном под названием Старый Земляной Вал.
Его пересекала улочка с жалкими домишками. Она оказалась совершенно безлюдной.
Отец Транквиллен отложил обгоревшие страницы, свернувшиеся от огня.
— Похоже, что здесь отсутствует целая страница, если не больше. Полагаю, мы пропустили описание небольшого заброшенного особняка.
— Думаю, так оно и есть, — ответил Помель. — Заметим, что этот особняк не существует уже много лет. Значительная часть улицы Земляной Вал, на которой он находился, попала под снос.
— Ладно, предоставим снова слово Пьеру-Иуде, — сказал священник и принялся осторожно разглаживать мятый обгоревший лист.
