Знамение. Трилогия (СИ) - Ильясов Тимур (читаем книги .txt) 📗
– Японский городовой! На кого же ты похож! – устало усмехнулся он, остановившись и взглянув на свое лицо в широкое зеркало, встроенное в стену больничного коридора. Коридора, отделявшего «грязную» и «чистую» зону бывшего кардиологического отделения главной городской клинической больницы, наспех переоборудованного в отделение для лечения пациентов с подозрением на Covid‑19, и с уже подтвержденным диагнозом.
– Морда… страшная…., надо было послушать Галю…, ‑ пробормотал себе под нос он, продолжая рассматривать свое осунувшееся, серое, с тяжелыми мешками под глазами лицо, вспомнив, что жена предлагала ему пристраивать под края маски какие‑то скользкие наклейки, которые она называла «патчи», и которые должны были защитить его лицо от раздражения. Он высокомерно отмахнулся от ее женских штучек. Очевидно, что зря…
Он с нежностью вспомнил о жене. Ее красивое, чуть пополневшее к сорокапятилетнему возрасту, лицо. Ее высокую сочную фигуру. Ее мягкие нежные руки. И самое главное – глаза! Большие, по‑восточному раскосые (спасибо татарке – матери). Светло‑карие, когда она была в духе и темнеющие в смоль, когда она злилась.
Как же ему хотелось убежать отсюда домой. К ней. Обнять ее, долго целовать в губы, щеки, уши, волосы, вдыхать знакомый аромат духов, а потом заняться сексом. Жадно. Где придется. Закончить один раз, покурить, а потом заняться снова, пока не кончатся силы.
Он работал одну двенадцатичасовую смену через двое суток отдыха. Но не мог попасть домой к жене, возвращаясь после каждой смены в оборудованный неподалеку от клиники отель для «ковидных» врачей. И так уже чуть больше месяца. Так что для него, все это время, начиная с момента когда его отделение по приказу правительства было переоборудовано в ковидно‑инфекционное, а им запретили контактировать с родными, превратилось в одну долгую, мучительную, бесконечную смену.
Он хотел было поднести руку к лицу, но тут же одернул ее, повинуясь вновь обретенному рефлексу не прикасаться к лицу руками. Даже несмотря на то, что не прошло и пяти минут, как он прошел через полную санитарную обработку в так называемом «шлюзе», при выходе из «грязной» зоны. Где снял всю экипировку, отдал ее в обработку, принял душ и надел чистую одежду.
– У рыбки‑гуппи больше мозгов, чем у вас, шеф…, ‑ вдруг кто‑то весело, со смехом, произнес прямо за его спиной.
Он обернулся и заметил, что мимо него, по направлению к «шлюзу», проплыла одна из медицинских сестер. Танюша. Чуть полноватая, миловидная девушка лет двадцати пяти, только что с медуниверситета, устроившаяся к ним ординатором за несколько месяцев до того, как начался весь этот сумасшедший дом.
Его лицо расплылось в довольной улыбке. Он нисколько не обиделся на подобную шутку от подчиненной, так как всегда старался сохранять в их преимущественно женском коллективе дружелюбную и свободную атмосферу, которая при этом не сказывалась негативно на рабочей дисциплине. За эту его способность быть одновременно и требовательным руководителем и понимающим человеком, его все в клинике любили и уважали. По крайней мере, так ему казалось. И эта его особенность была особенно важна именно сейчас, когда два десятка врачей, медбратьев и медсестер в его подчинении перестали быть просто медиками. А превратились в настоящих солдат на передовой. Когда нервы были на пределе. Когда на их глазах гибли люди. И еще, когда не было возможности вернуться домой и обнять родных, чтобы вспомнить, что существует нормальная жизнь.
– Ох как ты права, Танюша…, ‑ ответил он вслед удаляющейся девушке, вспоминая как сегодня, при заступлении на смену он забыл закрепить скотчем правый рукав на защитном костюме. А девушка вовремя заметила его оплошность, за считанные секунды перед тем, как он бы прошел в «грязную» зону.
– Отдыхайте, шеф…, ‑ мягким голосом сказала она ему перед тем, как скрыться за дверью «шлюза», на секунду обернувшись в его сторону, ловко перенеся через проем свое изящное тело.
Он знал, что он ей нравился. И что она с ним флиртовала. С самого первого дня, как появилась в его отделении. Впрочем, и она ему нравилась. Очень нравилась. Потому что была удивительным образом похожа на его Галю в те года, когда они только познакомились. Про себя он недоумевал о том, как он, взрослый, несвежий и уставший мужчина, мог привлечь внимание такой молодой, красивой и цветущей девушки, как она. Даже иногда позволял себе побаловаться фантазиями о том, что этим можно было воспользоваться. Но после всегда отбрасывал подобные мысли. Из уважения к любимой женщине. К своей профессии. И к самой девушке…
Пусть флиртует, немного радости в это суровое время для них всех было жизненной необходимостью, подумал он, и направился по коридору дальше, в сторону своего кабинета, через два лестничных пролета, которые дались ему так тяжело, словно он был семидесятилетним стариком.
Добравшись до места, он поспешил захлопнуть за собой дверь кабинета, щелкнул рычажком, заблокировав замок, прошел за стол, заваленный бумагами, и с выдохом облегчения упал в старое, просевшее кресло.
Его глаза закрылись сами по себе, под тяжестью век. Но это не принесло ему отдыха, так как по внутренней стороне век сначала поплыли красные круги, а потом, словно на экране телевизора, заплясали картинки‑воспоминания о прошедшей смене. Вереницы карет скорой помощи. Замурованные в скафандры врачи. Носилки, анализы, капельницы, томографы. Искаженные от боли и жара лица пациентов. Крики и мольбы о помощи. Смерть, пляшущая свой коварный и зловещий танец. В каждом кашле. В каждой бусинке пота. В каждой капле крови. В каждой слезе. И в каждом взгляде.
Кромешный ад. Ад!!! Его персональный, личный ад!!!
Ну или чистилище. Испытание, которое он должен выдержать. Чтобы доказать кому‑то, что он достоин звания врача. Что, может быть, он всю жизнь шел к этому моменту. Что был рожден для него. Чтобы сейчас день за днем стоять на передовой в то время, как кругом падают гранаты и свистят пули…
На самом деле – нет. Дело было не в этом. Не в этих красивых словах о призвании и долге. На самом деле, все было для того, чтобы вымолить прощение…
Это осознание тонкой мучительной иглой словно проткнуло его тело насквозь. От самой макушки до пят. Да…, вымолить прощение… Потому, что виноват. За то, что не уберег. За то, что отпустил и позволил случится тому, что случилось…
В его памяти, очень ярко и четко, вспыхнул образ сына. Веселое веснушчатое лицо. Непослушные светлые кудри. Упрямый подбородок. Глаза, то светло‑карие, то черные, прямо как у матери. Единственный их с супругой сын. Мальчик, который слишком быстро вырос и уехал от них. Их душа! Их свет! Их радость! Которого они отправили прямо в лапы чертовой смерти… Пять лет назад. Когда он погиб в глупейшей автомобильной аварии, после того, как уехал учиться на кардиолога, как отец, в Германию. На историческую родину, с надеждой остаться там работать.
От этих воспоминаний, с трудом пережитая скорбь, вроде наглухо запертая в подземелье памяти, снова чуть не выплеснулась наружу токсичным водопадом на его израненную душу. Как будто и не прошло пяти лет с того черного дня. Как будто и не было уже пролито море слез, выкурены тысячи сигарет и отмучены сотни бессонных ночей.
Он с силой обхватил руками голову, чтобы не поддастся желанию разбить голову в кровь об стол или расцарапать ногтями руки. А потом, он рывком открыл тумбочку и нащупал в ней стеклянный прохладный бок, достал початую бутылку водки, припасенный там же стакан и плеснул на донышко пахучую жидкость. Одним глотком жадно выпил налитое, ощущая как спасительный жар медленно растекается от желудка по всему по телу, разжимая в груди некую тугую пружину.
Уставившись невидящим взглядом на рекламный постер средства от гипертонии, он вдруг подумал, что будет продолжать делать свою работу. Несмотря ни на что. Делать хорошо. Спасать пациентов. Каждую смену. Без жалоб и нытья. И может быть, когда он спасет сотого человека. Тысячного. Десятитысячного. То тогда ему будет даровано прощение. И он, наконец, перестанет видеть в глазах каждого молодого парня, попадающего к нему в отделение, своего сына.
