Лицом к лицу с призраками. Английские мистические истории - Коллектив авторов
— А мне о Медханс-Ли кое-что известно, — вступил в разговор Нэр-Джонс. — Прежде чем покинуть этот странный дом, я немало чего выяснил. И должен поздравить мистера Лоу с успехом его метода, поскольку его версия удивительным образом совпадает с имевшими место фактами. Дом издавна слыл населенным призраками. Судя по всему, здесь много лет тому назад проживала вдова офицера, служившего в Индии, со своим единственным ребенком — мальчиком, для которого она наняла наставника — сумрачного человека, носившего длинное черное одеяние наподобие сутаны: местные жители прозвали его «иезуитом».
Однажды вечером этот человек увел мальчика с собой в кустарник. Оттуда донеслись пронзительные вопли, и когда мальчика вернули в дом, оказалось, что он утратил рассудок. Он не переставая плакал и громко кричал, но до конца жизни так и не сумел рассказать, что с ним сотворили. Что до этого божка, то мать, вероятно, привезла его с собой из Индии и мальчик, скорее всего, постоянно им забавлялся, так как другие игрушки ему не дозволялись. Постойте-ка! — Вертя в руках теленка, Нэр-Джонс случайно нажал на скрытую пружинку, голова теленка распалась надвое, и внутри обнаружилась неглубокая полость, откуда вывалилось колечко из голубых бусин, какие обычно собирают дети. Нэр-Джонс поднял колечко повыше, чтобы все его увидели. — Вот вам и отличное доказательство!
— Да, — нехотя согласился Сэйвелсан. — Но как в таком случае истолковать твои слуховые впечатления и настигший Харланда припадок? Тебе, Харланд, должно быть известно, что стряслось с тем ребенком. Что тебе привиделось там, в кустарнике?
Багровое лицо Харланда залила непривычная бледность.
— Что-то я видел, — неуверенно подтвердил он. — Но что именно, мне никак не припомнить. Помню только, что меня охватил слепой ужас, а потом все из памяти изгладилось — до тех пор, пока я на следующий день не очнулся в гостинице.
— Как вы это объясните, мистер Лоу? — задал вопрос Нэр-Джонс. — И что скажете относительно странных нашептываний мне на ухо в буковой аллее?
— Я думаю на этот счет следующее, — отозвался ученый. — Полагаю, что теория атмосферных воздействий, которые включают в себя способность окружающей среды воспроизводить определенные ситуации, а также мысли, могла бы пролить свет не только на то, что испытали вы, но и мистер Харланд. Таковые воздействия играют значительно большую роль в нашем повседневном опыте, нежели мы до сих пор себе это представляем.
Наступило молчание, которое прервал Харланд:
— Сдается мне, что наговорили мы на этот счет более чем достаточно. Мистер Лоу, мы весьма вам признательны. Не знаю, что думают мои приятели, но что до меня, то призраков я навидался вдоволь — до конца жизни хватит. А теперь, — без особого энтузиазма подытожил он, — если нет возражений, давайте-ка потолкуем о чем-либо более приятном.
Персеваль Лэндон
Аббатство Тёрнли
Три года назад, перед отъездом на Восток, мне захотелось задержаться в Лондоне хотя бы на один день, и я вместо привычного марсельского экспресса, отходящего в четверг, сел в почтовый поезд, отправляющийся в пятницу вечером в Бриндизи [47]. Многих отпугивает перспектива долгого сорокавосьмичасового путешествия через континент и, вслед за этим, гонки через Средиземное море на «Изиде и Озирисе» (скорость девятнадцать узлов); однако особых неудобств не испытываешь ни в поезде, ни на почтовом судне, и, если у меня нет срочных дел, я всегда предпочитаю перед очередной долгой отлучкой провести в Лондоне лишние полтора дня.
В тот раз — а пришелся он, помнится, на начало сезона навигации, приблизительно на первые числа сентября — пассажиров в Индийском почтовом экспрессе было немного, и я весь путь от самого Кале ехал в купе один. В воскресенье я с утра до вечера наблюдал голубую рябь Адриатики, тусклые кусты розмарина вдоль высоких краев дороги, распластанные белые города с их плоскими крышами и дерзкими duomo [48], серо-зеленую листву и искривленные стволы олив в садах Апулии [49]. Эта поездка ничем не отличалась от других. Мы бывали в вагоне-ресторане так часто и просиживали так долго, как только позволяли приличия. После завтрака спали, после обеда почитывали романы в желтых обложках, по временам обменивались плоскими фразами в курительной. Именно там я и познакомился с Аластером Колвином.
Это был человек среднего роста с решительным, красивым лицом. Волосы у него начинали седеть, усы выгорели на солнце, подбородок был чисто выбрит. С первого взгляда было видно, что это человек порядочный, а кроме того, очень чем-то обеспокоенный. Особого остроумия в беседе он не выказывал, когда к нему обращались, давал самые обычные в таких случаях ответы; я бы даже сказал, банальностей он не говорил только потому, что вообще предпочитал помалкивать. Он проводил время, преимущественно склонившись над дорожным расписанием, но, судя по всему, был неспособен сосредоточить внимание на его страницах. Когда Колвин узнал, что я бывал на Сибирской железной магистрали, то четверть часа беседовал со мной об этом, а потом потерял интерес, встал и удалился в свое купе. Очень скоро он, однако, вернулся и, как мне показалось, охотно возобновил разговор.
Разумеется, я не придал этому особого значения. После того как человек тридцать шесть часов провел в поезде, не приходится удивляться, что ему немного растрясло мозги. Но странный, беспокойный вид Колвина вступал в слишком явное противоречие с солидностью и чувством собственного достоинства, заметными в его облике. Особенно этот контраст бросился мне в глаза, когда я рассматривал красивые большие руки Колвина с гладкими ладонями, с широкими, здоровыми, правильной формы ногтями. Глядя на его руки, я обратил внимание на еще свежий шрам, длинный и глубокий, с рваными краями. При всем том нелепо было бы утверждать, будто я заподозрил что-то необычное. В пять часов дня в воскресенье я ушел к себе в купе и проспал там те полтора-два часа, которые оставались до прибытия в Бриндизи.
Приехав туда, мы, немногочисленные пассажиры (нас было человек двадцать), перенесли на корабль свой ручной багаж, зарегистрировали билеты, а затем полчаса бесцельно прослонялись по городу, успели узнать, что Бриндизи — место смерти Вергилия, чему не особенно удивились, и вернулись к обеду в гостиницу «Интернациональ». Припоминаю ярко расписанный вестибюль гостиницы: не хочу никому делать рекламу, но это единственное место в городе, где можно с комфортом дожидаться прибытия почтового судна. Там я и сидел после обеда и почтительно рассматривал шпалеры, увитые черным виноградом, когда к моему столику из противоположного конца комнаты прошел Колвин и взял «Il Secolo» [50], но почти сразу же перестал делать вид, что читает, повернулся ко мне и сказал:
— Могу я попросить вас об одолжении?
Вообще-то не принято откликаться на просьбы случайных знакомых по континентальному экспрессу, если знаешь о них не больше, чем я знал о Колвине. Но я уклончиво улыбнулся и спросил, чего он хочет. Оказалось, что я в нем не ошибся. Он спросил без околичностей:
— Не разрешите ли вы мне ночевать в вашей каюте на «Озирисе»? — Сказав это, он слегка покраснел.
Ничего не может быть утомительней, чем соседи по каюте во время морского путешествия, поэтому я многозначительно спросил:
— Но ведь кают хватает на всех?
Я подумал, что, возможно, его поселили с каким-нибудь грязным левантинцем [51] и он хочет во что бы то ни стало отделаться от этого соседства.
Колвин, все еще немного смущенный, ответил:
— Да, у меня отдельная каюта. Но вы окажете мне громадную услугу, если позволите ночевать в вашей.
Все бы ничего, но я всегда лучше сплю, когда бываю в комнате один, да тут еще эти недавние кражи на английских лайнерах. Я колебался, несмотря на то что Колвин производил впечатление открытого, честного и застенчивого человека. Как раз в эту минуту подошел почтовый поезд, раздался грохот и свист выпускаемого пара, и я предложил ему возобновить этот разговор позже, на борту «Озириса». В ответ он сказал коротко, вероятно уловив в том, как я держался, оттенок недоверия: «Я член „Уайтс“ [52]». Услышав это, я улыбнулся про себя, но тут же сообразил, что раз такой человек, как Колвин (если он действительно был таков, каким казался, а в этом я не сомневался), вынужден прибегнуть к подобному доказательству своей благонадежности в беседе с совершенно незнакомым человеком, то, видимо, крепко же его прижало.
