Головолапная (СИ) - Гофер Кира (книги онлайн бесплатно txt) 📗
Со временем бара стало мало.
Появилась скамейка в туманном парке, где ее ждал ироничный старик в сером пальто и берете. Гата не знала, чем был подсказан этот образ интеллигентного старичка, готового одной лишь своей меткой фразой поставить в ее жизни все на свои места. Но образ такой был, и старичку на туманной скамейке Гата обычно рассказывала подробности своей рабочей жизни. Старик посмеивался и выдавал что-нибудь от народных поговорок до анекдотов.
Была еще в спортзале на беговой дорожке мотивирующая девушка в обтягивающем спортивном костюме. Девушка обычно слушала нытье Гаты по поводу внешности — редко, но случалось, что Гата переживала, будто потолстела. «Ну, тогда за работу!» — улыбалась девушка, и Гата шла в бассейн или на фитнесс.
Позже персонажи-слушатели смешались, стало неважно, к кому обращаться. Все равно после долгого изливания своих тревог и несчастий, как-то кто-то выводил Гату на понимание проблемы, подсказывал решение.
Конечно, разумеется и понятно, что Гата знала: и бармен, и старик в берете, и девушка на беговой дорожке, и кто угодно другой, — все это она сама. Отчасти поэтому она не любила такой метод — он казался ей попахивающим шизофренией. Хотя придется признать, что понимали ее эти внутренние слушатели лучше, чем все те, кому она в молодости пыталась поведать о своих проблемах и переживаниях. И всегда помогали советом или направлением.
4
Надо потом сходить в магазин, закупиться на ближайшие дни, — подумала Гата, устраиваясь в кресле… и оттолкнулась от этой мысли.
Ей представилось, как она стоит в прихожей, накидывает чуть помятый (эх, повесила вчера на петельку, а не на вешалку) льняной пиджак (ведь после ночного дождя на улице свежо). Потом выходит в подъезд, где всегда пахнет пылью, но сейчас еще и сыростью… Вот она выходит в просторный двор, даже в будний день забитый припаркованными машинами жильцов, которые не на работе. Вот огибает угол дома, выходит на проспект, пересекает… Супермаркет на другой стороне, почти рядом с остановкой, откуда она недавно провожала Сережу Кота Старка.
Никак не складывалась ситуация, в которой можно было бы заговорить с кем-то чужим, посторонним, с каким-то случайным покупателем, медленно бредущим вдоль забитых яркими товарами стеллажей. Но Гата была не из тех, кто топчется на месте, и не стала зацикливаться на попытках придумать незнакомого собеседника. Она поерзала немного в кресле и подумала: «Допустим, я встречу Ирину Ивановну. Она, конечно, живет не в этом районе, но допустим…»
Ирина Ивановна была школьной учительницей и преподавала Гате русский язык и литературу. Как человека Ирину Ивановну Гата, конечно, не узнала за годы ученичества, не до личностей учителей ей было. Но ее строгий взгляд, словно рентгеном смотрящий на живое и неживое, помнила хорошо. Пронзить ситуацию и направить на верный путь смог бы, пожалуй, один лишь взгляд литераторши и ее нравоучительный голос, который сказал бы…
«— Гришина! Никто не отменял закона, по которому что посеешь, то и пожнешь! Пропустила урок — получай тройку!»
«— Но я знаю на отлично!»
«—Ошибаешься. Ты лишь думаешь, что ты знаешь».
«— Я вам ответила правильно. И хочу хотя бы четверку».
«— Не хочешь ты четверки, не обманывай…»
Тут Ирина Ивановна вздохнула.
Разговор сам унесся в прошлое. Вместо супермаркета с яркими полками появился пустой класс с исписанными партами. Вместо того чтобы «заливать уши» своими страхами старой учительнице, Гата понуро стояла напротив ее стола, изучала стопку собранных тетрадей и выслушивала все, что думает по ее поводу знаток языка и литературы. Знаток сверлили нерадивую ученицу острым взглядом, Гата буквально чувствовала буравчик этого взгляда в своем теле.
«— За чем гонишься, Гришина? За пятеркой в году?»
«— В четверти».
«— Не маловато для тебя?..»
Буравчик пронзительно завизжал и заработал быстрее, проникая в душу.
«— Ты что, боишься?»
Гата молчала.
«— Понятно, — протянула Ирина Ивановна, откидываясь на стул. — Говорим, что хотим четверку и сами же ее пугаемся. От этого сжимаем кулаки и зубы, злимся, потом злим других. Меня, например. А потом выйдешь отсюда, попадется тебе Сеневич, уж ты найдешь для нее ядовитое слово… И что же мне теперь делать, Гришина?»
Вопреки правилам воображаемых разговоров, Гата продолжала молчать, отдав управление вымышленному собеседнику.
«— Тебе бы, Гришина, почаще вспоминать русские народные пословицы и поговорки. Например, «с чем боролись, на то и напоролись». Или, повторюсь, «что посеешь, то и пожнешь».
«— Ничего я не сеяла. И не прогуливала урок по Некрасову. Я его проболела».
«— Да какая разница! Все равно пропустила!.. А теперь началось — думаешь, что знаешь на отлично, говоришь, что хочешь четверку… Чего ты привязалась к этим оценкам? Не понимаешь, что привязаться значит за них бояться. И вот трясешься от страха при мысли, что я тебе эту четверку поставлю и будет тебе испорченная четверть… Вон как боишься, аж рот побелел. Небось спать перестанешь от страха… А куда ты дальше этот свой страх понесешь? Никуда! К себе прижмешь и до гроба таскаться с ним будешь… Станешь скучной, вялой, измотанной. Сил будет хватать только на то, чтобы дальше бояться и из страха рождать какие-то новые нелепые желания… Гришина! Хочешь ты чего-то или не хочешь. Ждешь или не ждешь. Боишься или не боишься. Это все чушь и путаница твоего ума!!!»
Гата вздрогнула всем телом в кресле, но попыталась не дать разошедшемуся воображению лопнуть мыльным пузырем.
«— Неужели еще не наступил повод подумать, чего ты, Гришина, хочешь на самом деле? — продолжала Ирина Ивановна, после вспышки наклонившись вперед и уложив руки с морщинистыми пальцами на стол. — Не надо тебе жить по схемам: увидела у соседки сережки — захотела такие же; бросил парень — давай плакать и хотеть его вернуть; показали в кино красивую машину — и ну переживать, что нет такой же! Не твое это все, а чужое. Его на себя примерять… как говорят, «что русскому хорошо, то немцу смерть». Вышли сережки из моды, парень бросил опять, потому что бабник и не исправишь, машину угнали — и вот ты несчастна трижды. Насколько несчастна? Да до той же смерти! И все почему? Потому что подчинила свою жизнь тому, чем сама не являешься».
В этот момент у Гаты громко заурчало в животе.
Конечно, она же даже не позавтракала!
Из ускользающего придуманного разговора со старой учительницей эхом летели слова «Тройку я точно не хочу».
5
Гата не помнила, чтобы такой разговор был в прошлом, чтобы он имел место в реальности. Но то, что он мог быть, потому что в духе Ирины Ивановны были такие моральные наезды и назидания на будущее, это точно.
Пребывая в некоторой растерянности, Гата тем не менее понимала, что это ее страх и тревоги породили именно такой образ и именно такой разговор. Но все-таки надо было отдать должное методу, который психотерапевт наверняка бы обругал, — тревоги и страх сейчас отступили.
«Настоящая женщина, — посмеивалась над собой Гата, собирая бутерброд с сыром и колбасой, — сама напугалась, сама попробовала успокоиться, потом сама себя отругала, сама из-за этого расстроилась… А теперь пойду сама исправлять ошибку, которую сама же допустила».
С аппетитом жуя, она тщательно прослеживала нить событий последних дней.
Вот она поддается эмоциональному импульсу и выбрасывает из себя желание смерти. Ей казалось про Витю разное: и что она хочет ему зла, и что она хочет его к ней возвращения. То желание, что было сильнее, что из сердца искрой выпрыгнуло, что прожгло даже ее самообладание и сдержанность — то и ушло от нее, то легло на страницы рассказа.
Но вот это желание со страниц подбирает мальчик, первый читатель. Оно понятно и близко ему по его собственному опыту. Ему тоже кажется разное одновременно: и что он хочет дружить с одноклассникам и готов с ними на кладбищенские проказы, и что хочет, чтобы кто-то из одноклассников утонул, потому что как петухов сука… И он лишь усиливает негативную мысль Гаты.
