Катастрофа - Скобелев Эдуард Мартинович (читать бесплатно книги без сокращений .TXT) 📗
Вот оно что?! Заговор ублюдков, исполнявших чужую волю! Мне стоило немало сил не продолжать эту тему.
— Нужно выяснить, надежно ли все закрыто. Нас подстерегают снаружи… И потом — точно сосчитать запасы воды и продовольствия…
Шкура, собственная шкура по-прежнему беспокоила Гортензию.
— Прежде всего, — возразила я твердо, — мы должны привести себя в порядок. А затем выбрать старшего… Иди посмотри, что с Фроммом. Без него мы не управимся с хозяйством этой стальной могилы!
Ненависть, ненависть источало все существо Гортензии. Однако она подчинилась — пошла в спальню.
«Мира между нами не будет», — решила я и тотчас подумала, что Гортензия может убить беззащитного Фромма — кто знает, что у нее на уме?
Когда я отодвинула дверь, — а двери отодвигались легко и бесшумно, — Гортензия с ножом стояла подле спавшего на полу Фромма: у него не хватило сил добраться до кровати.
Гортензия обернулась — нож выпал из ее рук. Она тотчас подхватила его и так стояла, колеблясь, нападать или не нападать.
Роковая минута. Я допускаю, что Гортензия не вполне владела собой.
— Верни нож и считай, что я ничего не видела, — сказала я. — Иначе я пристрелю тебя. — И достала из-за лифчика пистолет. — Если бы даже тебе удалось убить меня и Фромма, ты бы никогда не выбралась отсюда…
Я говорила все это нарочно, не подозревая, что мои слова очень близки к истине.
Лицо Гортензии исказилось. Она закричала и затопала ногами в истерике:
— Черномазая! О жаль, жаль, что я не зарезала тебя!..
Она неестественно выгнулась, свалилась на ковер и некоторое время дергалась, издавая нечленораздельные звуки, а потом затихла.
Ее слабость придала мне силы: теперь я знала, что могу полагаться только на себя. Я забрала нож, большой и страшный — с выскакивающим лезвием, и поползла в кухню, заключив, что, если там нашлась вода, найдется и все остальное, необходимое для помощи пострадавшим.
Слева в углу, между широкими, безжизненными окнами, стоял шкаф. Светилась на нем надпись — «Утолить голод и жажду». Справа такой же шкаф — «Неотложная помощь»…
Построить убежище — это было проще, чем всерьез подумать о гарантиях мира. Развращенный невежеством и неведением о своей собственной истории, человек выбирал наилегчайшие для себя пути, не желая понять, что это губительные пути. Самый главный закон жизни так и не был им освоен: выигрывая в одном, неизбежно проигрываешь в другом, а пожинаемое зло обратно пропорционально добру, разделенному на число людей, ожидавших помощи… Сколько сил затрачивалось на победы, которые буквально назавтра оборачивались поражениями! Никто не хотел признать, что подлинный прогресс — решения, исключающие выигрыш одних и проигрыш других или, по крайней мере, непрерывно меняющие местами выигравших и проигравших. Это тысячи раз повторял Око-Омо! Но кто отнесся к его словам всерьез? Никто не хотел принять истину из уст простого смертного, все ожидали облеченного высшей властью пророка… Ожидание ничего не требовало, утешая видимостью действия…
Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при ожогах…
Выбрала ампулы для инъекции «при средней дозе облучения». Они стимулировали сопротивляемость организма — содержали питательные вещества, витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило препарат.
Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для ослабления гнетущего чувства обреченности.
Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний — для Гортензии.
Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость использования ампул, я бы не закончила работы…
Во мне боролись два желания: одно — спать и второе — немедленно подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность…
Открыв глаза, я увидел Гортензию — она обыскивала лежавшую подле меня Луийю.
— Ты что?
Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, — думал о том, что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть, какой-то новый вид мании.
— Луийя спасла нас от смерти, — сказала Гортензия, собирая пустые ампулы. — Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня…
Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти, требовало ответа.
— Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе…
Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный настил, я ухватился за поручень.
Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась. Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки.
Пришла Гортензия, и приползла Луийя.
— После уколов мы проспали больше суток, — сказала Луийя, — пора повторить прием лекарств.
Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель.
— Тюбики оставьте для меня, — предупредил я, глядя, как жадно женщины набросились на еду, каждая на свою порцию.
— Вы обещали заняться ногой Луийи, — сказала Гортензия.
— Вот и займись, — сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую волю. — Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!..
После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния, нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей…
