Восковые фигуры - Сосновский Геннадий Георгиевич (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗
— Герт! — вскричал он. — Непостижимо! Я слышал, но до сих пор не верилось. Идти на смерть добровольно! Разве у вас не хватает сил смести все препятствия, и вы на воле!
— Теперь уже поздно. А бежать, прятаться мне… члену Всемирной академии… — И философ гордо вскинул голову. — Да и зачем? Я так решил.
— Но вы вообще могли покинуть наше время, — с каким-то нервным упорством настаивал Пискунов. — Ведь формула зла сработала, разве нет? Или вы усомнились?
Герт рассмеялся и поднял руку, останавливая шутливым жестом.
— Думаю, вас интересует не это, а совсем другое. Уилла, не так ли? Все зашло в тупик, мы расстались. Вы рады?
Пискунов озадаченно глянул исподлобья.
— Не знаю, что между вами произошло, — торопливо заговорил он, волнуясь. — Нескромно вмешиваться… По-моему, какое-то чудовищное недоразумение…
— Ну почему недоразумение? Она влюбилась в вас, мой молодой друг. Да и как иначе? Уилла — женщина, она мыслит конкретно, и ваше время для нее вполне реально. А я уже стар и порядком ей надоел. К тому же со мной трудно ладить. Я не способен на компромиссы. — Пришелец с комическим отчаянием развел руками, как бы и сожалея и подтверждая одновременно этот прискорбный факт.
— Так это или нет, — заговорил Пискунов с горячностью, с душевной мукой, — наверно, я не вправе, не должен… И потому вы оставили ее одну среди чужих людей… Такую уязвимую, нежную, трепетную… Позднее, — торопился он все объяснить, — волей злосчастных обстоятельств и я, как видите, здесь. Превратил в минигопса секретаря обкома, по ошибке…
— Вы — секретаря обкома? — Герт выразил веселое изумление. — Чрезвычайно интересно!
— Да, чрезвычайно. Мне тоже дали высшую меру, но условно.
— Видимо, по знакомству?
— Разумеется, а как иначе? И вот я торчу здесь взаперти! Теперь ей не на кого опереться! Да, я полюбил ее еще раньше, чем увидел, чем вы появились. И можно ли ее не полюбить? — Пискунов порывисто вздохнул, и щеки его вспыхнули ярким румянцем.
Герт согласно покивал головой, пряча снисходительную усмешку понимания взрослого по отношению к юнцу. Произнес с оттенком высокомерия:
— Мне, конечно, не к лицу оправдываться. Но кое-что следует прояснить. В чем причина разрыва, а точнее, повод? — продолжал он помолчав. — Жестко поставленный ультиматум. Уязвимая, нежная, трепетная… — Он иронически усмехнулся. — Упряма, как молодая ослица! Суть моей формулы, ее теоретический костяк в том, что всех людей я условно поделил на две категории — на черных и на белых. Человек неповторим, жизнь неприкосновенна! Глупые женские аргументы. А ведь я выбрал наиболее гуманную, бескровную форму отторжения. Именно в вашем времени мне удалось найти подтверждение своим догадкам. — Пришелец чуть нахмурился, думая, и продолжал: — Иногда на земле, подобно ядовитым растениям, в определенные исторические моменты рождаются личности, наделенные могучей энергией зла, настоящие исчадия ада — сверхчерные или архичерные, так я их назвал условно. Под их воздействием, или, как здесь говорят, водительством, миллионы людей, целые исторические периоды захватывает дьявольщина: все достойное растоптано, дух человеческий сломлен. Потом проходят многие годы, века, а дьявольщина укоренилась и продолжает вылезать то тут то там, как ежовые иголки из мешка, — злоба, ненависть, кровавые распри…
— Но если, по-вашему, зло сильнее добра и дух отступает… — подхватил было Пискунов, Герт остановил его властным движением руки.
— Цель моей формулы — дать в борьбе преимущества лучшим. Что такое минигопс? Это один из черных. Он не способен ни на добрый порыв, ни на благородный поступок, ни на стремление к высокой цели. Человек опускается до первобытного состояния и начинает поклоняться идолам, которых сам себе создает. С моей точки зрения, это исторический мусор, его надо просто вымести… Мои слова приводили Уиллу в ярость. Теперь она недосягаема, мой дорогой соперник, и мне не с кем больше спорить. — Голос философа дрогнул, и этот краткий миг приоткрыл Пискунову многое. — Извините, я, кажется, перебил вас, — добавил тот не совсем кстати.
«Он любит ее, вот почему», — догадался Михаил. Герт между тем продолжал, помолчав:
— А вы так же, как и многие другие, разве не испытывали постоянно все это на себе? Ваша жизнь исковеркана, ваши мысли растоптаны, ваш талант… Вы многое еще могли бы…
— Наверно, да, наверно, вы правы, — с нервной дрожью в голосе рассеянно подтверждал Пискунов, дивясь его проницательности. — Теперь вот все растерял! Все! Жалкий слепец! Предвосхитил ваше появление в этом времени… и вдруг споткнулся. Видел мысленно Уиллу, видел вас… И что же теперь?
Пришелец ответил не сразу, молча размышлял об этом ли, о своем ли. Наконец сказал:
— Творческий дар — это психическая энергия созидания. Без нее не было бы ничего. И должно быть, она простиралась так далеко во времени, что вам открылся неожиданный источник информации о нашей жизни — способность, похожая на чудо. На самом деле никакого чуда тут нет. Просто вы один из немногих. Что теперь? Не могу сказать — как, но вы должны вернуться к себе прежнему.
— О если бы знать — как! — с болью прошептал Пискунов. В сущности пришелец высказал его собственные мысли — вернуться к себе прежнему. Да, да, именно так! Ведь он дал себе когда-то клятву… И Уилле.
Оба стрелка, сделав остановку, не спешили, видимо, из уважения к приговоренному. Сидели на полу и курили, лениво привалившись к стене.
— Уилла считает более опасным даже другое — не сам эксперимент, а что в результате человечество окажется ввергнутым в хаос на многие поколения вперед, — заговорил Пискунов немного спустя.
— Да, да! — Герт досадливо тряхнул головой. — Я знаю это лучше, чем она. Вот еще один предмет для идейных споров. Дело в том, что прогресс оказался для человечества коварной ловушкой. С одной стороны, наше время — это время великих достижений разума и, если так можно выразиться, засилья материальных благ. Очень многие имеют все, но хотят еще, еще, они одержимы страстью обладания вещами, деньгами, они неистово поклоняются этому своему идолу. А всеобщего счастья нет. Увы, нет. Материальное разобщает. Объединить же может только духовное. И возможно, следующая цивилизация сделает главным объектом познания не мир вокруг, а самого человека. А пока у нас с вами одна и та же болезнь — ущербность духа. Торжествуют черные, а не белые.
— Тогда где же выход? — воскликнул Пискунов с сомнением: он склонен был видеть будущее в более светлых тонах.
— Многие наши лучшие умы задают себе тот же вопрос, но сделать ничего не могут: исторический механизм запущен на века. И тогда я решил провести этот эксперимент… Да, возможно, несколько поколений будет ввергнуто в хаос, но по крайней мере это заставит остальных встряхнуться, посмотреть на себя другими глазами…
Наступила пауза в разговоре. Кривоногий страж, успевший вздремнуть, крикнул, вставая и отряхиваясь:
— Перекур окончен. Вперед шагом марш!
Конвоиры приблизились, и Герт дисциплинированно, как и положено образцовому заключенному, закинув руки за спину, снова тронулся вперед.
Пискунов шагал, погруженный в угрюмую сосредоточенность, переставляя ноги почти механически. Все заметней становился уклон. Подумалось: как в преисподнюю. Идти стало легче, иногда они почти бежали, передвигаясь легкой трусцой.
— Это сделано для того, — пояснил бежавший рядом студент, — чтобы переключить внимание приговоренного на физическое действие, отвлечь его от тягостных мыслей о смерти. Вот что значит забота о человеке!
— Наше общество — самое гуманное в мире! — строго напомнил кривозубый, он с трудом сдерживал свой бег, как молодой жеребец; мощные икры распирали голенища сапог: вот-вот лопнет кожа.
Пискунов плохо понимал, что ему говорят. Он весь был сосредоточен на том, как выдержать испытание до конца, не посрамить себя перед лицом чужого мужества. В чем-то он ощущал смутное несогласие с Гертом. Он чувствовал, что подлинная правда не может быть однозначной; извлеченная из потока жизни, упорядоченная сознанием и превращенная в аксиому, она теряет самое ценное — объективность. Белые, черные, а может быть, есть еще и серенькие? Или красненькие и зеленые? Да мало ли еще какие! За всеми рассуждениями пришельца он находил не столько убедительность, сколько гордыню, ценимую выше жизни. И имеет ли вообще человек право вторгаться в извечно существующие законы Космоса? Не приходится ли пожинать потом горькие плоды чьей-то слепой самонадеянности? И вот, принесенная в жертву, погибнет и та, которую он любил! Пискунов едва не плакал, но что он мог?
