Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина (лучшие книги без регистрации .txt, .fb2) 📗
— Ешь, чудо! Тут и одной-то мало.
— Но ты же…
— Но я же чего угодно могу слопать и не поперхнуться, а у тебя все не так просто. Ты шприц-ручку взяла?
Маша кивнула и сунула две половинки пастилы в рот, принялась рассасывать их в молчании. Дана глядела по сторонам, хотела заметить хоть что-то радостное, удивиться чему-то, прочувствовать. Но нет, все то же самое: ночь и зима, взгляду не на чем остановиться.
— Ты как вообще? — спросила Маша, дожевав пастилу. — Хочешь поговорить?
— О чем?
— Не знаю. Обо всем. Это же тяжело, наверное…
— У тебя умирал кто-нибудь из близких?
— Хомячок. Ну, и родители, но я тогда совсем маленькая была, ничего о них не помню… А еще в школе один парень недавно повесился, но мы не общались.
Лоб ее под высоко сдвинутой шапкой прорезало морщиной — кажется, она и сама застыдилась того, что первой вспомнила о смерти хомячка, а не родителей. Дана знала, что семья у Маши хорошая, почти как родная — разве что тетка Оксана со стороны казалась ледяной, неприступной, но Маша никогда на нее не жаловалась, а приемного отца и вовсе называла папой, кажется, ничуть в этом не сомневаясь. Трагическая смерть родителей случилась так давно, что просто превратилась в очередной факт Машиной биографии — поскорее бы это произошло и с самой Даной.
— И каково это?.. Ну, хоронить, — Маша выждала паузу, собираясь с силами.
— Удивительно приятно и легко, — съязвила Дана и достала новую сигарету.
Все воспоминания о том вечере остались у нее смазанными и тусклыми, будто она увидела их во сне или присвоила от очередного мертвеца. Стоило ей чуть поправиться, как Дана принялась писать Палычу почти каждый день, требуя новые заказы. Палыч злился — то нет столько работы, то выходной у него, то ты вообще видела время… Дана забивала голову чужими эмоциями и выпытывала у Галки, как идет ее избавление от приставучего старика, но Галка заперлась внутри себя и не была настроена на общение. Дана считала своим долгом постоянно напоминать ей, что готова прийти на помощь — ты только зови.
Галка не звала.
А тогда Дана металась по подъезду, звонила во все квартиры и никто ей не открывал. Она захлебывалась слезами, уверенная, что теперь-то отец непременно умрет, потому что она не справилась, не смогла — ей хотелось вернуться за топором и вскрыть соседские двери, где люди спокойно ужинали и смотрели вечерний выпуск новостей, не обращая внимания на подпрыгивающую от грохота дверь. Слезы текли сами собой, будто что-то отдельное от Даны, и она не обращала на них внимания.
Она все же нашла двух человек, жилистого бодрого пенсионера и мужичка с первого этажа, который всегда вежливо кивал на Данины «здравствуйте». Отца переложили в одеяло, сверху устроили документы. Пластиковая маска на папином подбородке едва запотевала от слабого дыхания.
— Ты больная никуда не поедешь, — распорядилась Анна Петровна и записала ее телефон. — Дома сиди и жди, а я позвоню, если что-то изменится.
Они уехали, и вежливый сосед минут через пять принес одеяло обратно. Дана побоялась звонить маме, а ближе к ночи отыскала в интернете номер приемного покоя и позвонила узнать о состоянии отца. Его положили в реанимацию, подключили к ИВЛ.
— Стабильно тяжелое, — бросили ей и бросили трубку.
Дана набрала маму и сказала спокойно:
— Папу положили в больницу, все стабильно, лечат.
— Ну и хорошо, — вздохнула мама.
И ничего больше. Дана не спрашивала, звонила ли она в приемный покой — этого они не обсуждали, и казалось, что где-то глубоко внутри мама тоже надеется, что отец умрет, и в то же время дико боится этого. Дана с головой ушла в работу, чтобы финансовая подушка спасла их на первое время: в больничный отцу ничего особо не выплатят, а если даже… Она боялась подумать об этом, отмахивалась, гнала. Много времени терялась во сне: отца ведь увезли, и он больше не мог наведываться к ней на рассвете. Кристина делилась заказами с биржи, подсовывала, что получше, но ничего не рассказывала о себе. В больницу требовались подгузники и пеленки, спирт в бутылочках, перчатки, маски…
Дана старалась больше беспокоиться о Галке, чем об отце. Снова писала ей открытки — справятся, выдержат, еще посмеются над проблемами. Сама не верила, но писала.
Отец умер почти в полночь, через четыре дня после госпитализации. Сколько бы времени не прошло с того дня, Дана все дожидалась: он вернется с работы, заскребет ключом в замочной скважине, и она — Дана, хотя может и замочная скважина заодно, — сожмутся и приготовятся к новой схватке. Никаких глупостей или грубостей, осторожно.
Папе нельзя злиться.
Он и вправду умер. Остатки конверта ушли на организацию похорон и поминок в столовой, полной незнакомых мужчин и сочувствующих дальних родственниц-женщин. Дана расхохоталась, поняв тогда, что скопленные на побег деньги ушли на гроб и пластиковые венки — мать уволокла ее в туалет, умыла ледяной водой и влила почти рюмку водки. Хохот сменился рыданиями.
Свобода ведь! Но ей хотелось выть.
Без отца все изменилось так, как вряд ли бы изменилось от исчезновения самой Даны. И квартира стала другая, и кухня, и острый на язык Лешка, и заторможенная Аля, и даже почерневшая мать. Она так убивалась и столько носила траур, что все это начало напоминать Дане дешевый театр, но никто в их семье по привычке не лез друг другу в душу — болит и болит, не у меня, и ладно. Если раньше мать и не думала обращать внимания на шлепки и вскрики, то теперь они всячески обходили в разговорах тему смерти. Купали Алю в горячей воде с хрустящими мыльными пузырями, готовили шарлотку с пряной корицей, будто бы догоняя новогодние праздники, стирали шторы и простыни, выстирывали из плотной ткани и болезнь, и гибель.
— Ты бы икру для маленьких хоть оставила, чуть-чуть, — сказала как-то мама, и в тот же вечер Дана демонстративно откупорила бутылку российского шампанского, налила себе полную кружку и ушла на диван.
Мать выросла в проеме:
— Думаешь, раз нет тебе контроля, то все можно теперь?!
Вырвала кружку у нее из рук, разбила об пол, и шампанское шустро впиталось в половицы, сбегая от очередного скандала. Топая, мать ушла на кухню и вылакала всю бутылку одна. Аля и Лешка сделали вид, что ничего не заметили, а Дану обожгло до кислоты во рту — не из-за шампанского даже, а вот из-за этого «нет тебе контроля». Теперь. Вырвалась из-под занесенной отцовской руки, и понеслась по кочкам.
Неужели она и правда так думает?..
Еще хуже было не понимать, от чего отец все-таки умер — вдруг ее промедление с мыслями об убийстве и стоило тех минут, которые были решающими? Вдруг она все же сама, своими руками сделала это с ним?.. Разве было у нее теперь право жить с мелкими, оставаться собой (хоть от прежней Даны мало что осталось), и, вынырнув из очередного эпизода спячки, она без конца лежала на разобранном кресле и коротала ночь за разговорами с молчащим отцом, замороженном в гробу глубоко под землей. Она то просила прощения, то винила его в бесполезной и бессмысленной своей жизни, то просила подсказать — виновата она или нет?.. С разговоров переходила на молитвы, рылась в себе и в своих чувствах (боль по отцу перегорела так быстро, что стало стыдно за свою бездушность), и вроде надо было бы радоваться, что они спаслись, но радости не было.
Вынырнуть из тех бесконечных дней, серо-туманных, засасывающих, помог только холод закончившегося снегопада: Дана поняла, что ее трясет от холода, и обхватила себя руками. Все они тогда были, как подмороженные: без конца шли куда-то по квартире, натыкались на стены и углы, собирали какие-то вещи в коробки, перекладывались с места на место и разбирали снова, выбрасывали, вывешивали на сетчатый забор у мусорных баков, молчали… Пришлось снимать варежки и растирать белые пальцы. Выступили вперед и детский хохот, и старенькая, ржаво-железная горка, на которой год от года менялся только панцирь льда, и далекая точка яркого пуховика младшей сестры.
Отцовские воспоминания забирать никто не стал. Завещания не было, но мать все равно отправила бумажку с отказом. Вряд ли отец захотел бы с ними делиться, да и переживать за грудиной то, что он испытывал в воспитательные моменты, Дане казалось шизофренией — помнить горячую от пощечины щеку и мрачное отцовское удовольствие в одном теле, в одной душе… Неподъемный груз.
