Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина (лучшие книги без регистрации .txt, .fb2) 📗
Стас грыз печенье из ящика стола, и Маша снова о нем, об этом печенье, мечтала. Как мечтала она о треугольничке плавленого сыра, такого же запретного, и думала, что тогда вечером снова напорется на обвиняющий Оксанин взгляд, и надеялась лишь, что тот проткнет ее не насквозь.
— Ты так и живешь у тети? — спросила она негромко, пытаясь кипятком хоть чуть-чуть приглушить голод. Стас зашелестел упаковкой:
— Ну да.
— А почему не с родителями?..
Так далеко в разговорах они еще не заходили, это было слишком личным даже для них — Маша редко рассказывала о родных родителях даже то, что еще помнила, не заикалась об отце или холодной Оксане. Стас наотрез отказывался говорить о своих, сразу же замолкал, насупившись. Так было и сейчас.
— Не хочу. С теткой нормально.
— Но…
— Пей лучше шиповник.
Он поднялся, разбил своими сгорбленными плечами то хрупкое и трепетное, теплое, что застыло в тесном кабинете под ночь. За окном стоял мороз, Маша видела, как на старых деревянных окнах проступают узоры, и даже думать не о хотела о том, как побежит по спрессованному снежному насту на остановку, как Машу укачает в автобусе, а потом она побежит домой, и там будет ждать скудный ужин из вареного речного окуня и бурого риса, и Оксанин взгляд, и глюкометр-предатель…
Стас ушел. Маша понимала его и не хотела лезть с расспросами, но надеялась, что рано или поздно он захочет с ней заговорить. Может, просто не сейчас. Ей все легче было сбрасывать перед ним свитер и белье в мелкой пене кружев, все проще лежать на плече и поддевать ногтем тонкие светлые волоски на предплечьях, а вот заикнуться о родителях…
Что же, у них будет еще много времени, чтобы справиться с ним.
Шиповник остался в кружке остывшей лужицей, когда Стас вернулся — Маша пыталась выдрать себя из мягкого кресла и собраться домой, она уже вколола инсулин в ногу и надеялась, что хотя бы это поможет ей к вечернему замеру сахара. Она ерзала на мягком сиденье, не понимая, отчего так зудит внутри, а когда догадалась, то чуть не засмеялась в тишину пустого, мертвого здания — ей было почти спокойно.
Почти хорошо.
Стас остановился в дверях, избегая на нее смотреть.
— Мать у меня запойная. Учительница, в школе. Ее держат из жалости, детям объясняют — давление, гипертонический кризис, каждое утро отпаивают водой с лимоном, директриса лично ей зубы чистит. Отец работу бросил, на дому с компьютером возится, денег не хватает. Сестру, младшую, бабка с дедом забрали в деревню, я их не помню совсем, но пусть живут себе, раз не мешаются. Отец следит за матерью, прячет стекломой, духи, все спиртовое… Она все равно напивается. О трех дочерях она мечтала, о трех сестрах! А родился я, и сгубил ей все. Потом две беременности, выкидыши, потом Светланка, и все, нельзя ей больше, не сможет. Вот она и пьет, а нас не замечает — у нее же трагедия, горе. Я не… не хочу там больше жить. Она напьется и плачет, гладит меня по голове, почему, мол, я не девочка. А я бы и хотел, может, помочь, но как?! Отец и меня контролирует, будто боится, что я тоже пить начну. Я и съехал к тетке, у нее все дети выросли, учатся в столице. Нам весело вместе. Спокойно. А родители… пусть сами справляются. Не могу я ее больше видеть.
Он выпалил все это на одном вдохе и закашлялся вместо точки. Маша боялась пошевелиться.
— Хватит тебе откровенности? — спросил с такой злобой, будто это Маша была виновата в пьянстве его матери.
— Если захочешь, — шепотом сказала Маша, когда молчание затянулось до пытки, — я тоже о своих расскажу. И биологических, хоть и ненавижу это слово, и о настоящих. Я… спасибо тебе. Я же…
— Потом, — оборвал он, не глядя. — Я чего пришел вообще: Сахар твой умирает, по-моему. Иди, прощайся.
И хрупкая, тонкая скорлупка спокойствия смялась, раскрошилась, превратилась в полый звон в голове. Маша пусто кивнула ему, поднялась и пошла в кошачью комнату.
Тишина сомкнулась у нее за спиной.
Глава 19. Слететь с горки
В зале до сих пор стояла искусственная ель, и Дана каждый раз кололась об нее взглядом, когда выходила из кухни или туалета. Маленькую елочку, подаренную сестрой, давно сложили и засунули в один из забитых шкафов, но эту Аля не давала разбирать — рыдала и вскрикивала, хваталась за обглоданные пластиковые шарики и просила «еще чуть-чуть потерпеть». Мать предложила убрать все новогоднее, когда она будет в садике — истерики все равно не избежать, но так хотя бы никто не будет крутиться под ногами, завывать и размазывать слезы по щекам.
Дана не согласилась с ней.
Лешка пропал с концами — появлялся под ночь, хмурый и молчаливый, залезал на свой второй этаж и отворачивался к стене, скрючивался комком. Дана пыталась осторожно расспрашивать его о друзьях и компании, напрашивалась погулять с ними, но он отмахивался и отворачивал непроницаемое лицо. Она знала, что он часами бродит по улицам и греется в супермаркетах, слушает тяжелую музыку, играет в телефон. Сигареты брат прятал на почтовом ящике, завернув мятую пачку в газету с рецептами от геморроя или бронхита. В Дане просыпалось наседочно-тревожное, оно требовало наказания, воспитания, но Дана не лезла к Лешке.
Ему так, может, было легче. Все не без греха.
Аля без конца разукрашивала принцесс и единорогов, рвала карандашами листы, пририсовывала черные усики или алые рога. Сегодня она снова сидела под елкой, будто на посту, будто стоит ей отвернуться — и елка исчезнет. Заплетенные с утра Даной косички растрепались, из-под длинной ночнушки выглядывали материнские махровые носки. Аля и не думала собираться.
— Машка приедет через десять минут! — рявкнула на нее Дана. — А ты голожопая сидишь.
Аля в молчании захлопнула раскраску и побежала к шкафу. Все реже и реже они теперь разговаривали со старшей сестрой, предпочитая короткие просьбы или команды. Раньше Дана извинилась бы за свой крик, поймала Алю за ладошку и погладила бы сестру по мягкой, теплой щеке, но сейчас она лишь отмахнулась от бормочущего голоска совести — не до тебя. Она два раза повторяла младшей, чтобы та одевалась и искала шапку, Аля не послушалась. Значит, заслужила.
Что, уже в отца превращаешься?..
Дана тяжело задышала от злости.
Мама вязала на спицах, сгорбившись в кресле так, словно на плечи ей положили гранитную могильную плиту. Варежки маму попросила связать коллега по работе, и они получались нелепыми, напоминали драную рыболовную сеть. Нитки рвались и путались, вязание перекашивало, и мама глотала слезы, но упрямо вывязывала петлю за петлей. Денег у них почти не осталось, и соседи, и дальние родственники помогали всем, чем только могли — отовсюду слышались траурно-формальные слова о большом горе, кто-то переводил немного на карточку, кто-то отдавал в руки почтовые конверты с купюрами, кто-то делал такие вот заказы. Мама и вязала, и шила из рук вон плохо, но вроде как зарабатывала сама, и всем от этого становилось легче. Передавали банки с соленьями и жирные пирожные в целлофановых пакетах, «для ребятишек», привозили пшеничную муку в мешках, хлебные буханки, а потом все помощники пропали резко и разом — будто откупились от чужой беды. Галка помогла матери устроиться поломойщицей в кафешку, где по ночам работала сама, но даже так на продукты под конец месяца Дане приходилось занимать у друзей.
С Галкой они едва общались — та сыпала остротами к месту и не к месту, ненароком умудряясь зацепить Дану так глубоко, что до сих пор саднило. Они перебрасывались ничего не значащими смс-ками, разбирали пустые неуютные комнаты в коммуналках и общагах — после новогодних праздников их стало непривычно много, — но такой искренности, как в ту далекую ночь, больше не появлялось.
Зато Маша навязывалась, надоедала. Дана подумывала уже наплевать на свое доброе сердце и послать ее куда подальше, чтобы не лезла со своим показным сочувствием, но выяснилось вдруг, что Маша удивительно уживается с мелкими. Сама сущий ребенок в душе, Маша придумывала странные, но обожаемые Алей игры, и даже Лешка в ее компании как будто бы чуть оттаивал и внимательно прислушивался, кивал, показывал ей что-то в телефоне. В Дане даже шевельнулась глупая, слепая ревность, но это чувство быстро прошло, и теперь она сама раз за разом звала Машу то в гости, то погулять, то на горку выбраться.
