Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви (др. изд.) - Чадович Николай Трофимович (книги хорошего качества .TXT) 📗
– Честно признаться, просто нет времени читать чужое, – ответил Бубенцов. – Мне бы своих героев как-нибудь в кучу собрать…
– А ты заведи на каждого карточку с краткой характеристикой и все время вноси изменения, – посоветовал Костя. – Дескать, Иванов в настоящий момент сражается с разумной плесенью в созвездии Персея, а Петров занимается любовью с Сидоровой на курорте Акапулько.
– Пробовал, – вздохнул Бубенцов. – Да потерял однажды по пьянке. После этого все запуталось окончательно.
– Ничего, некоторая доля путаницы придает романам своеобразное обаяние, – успокоил его Костя. – Ты лучше скажи мне, куда исчезли знаменитые местные вина?
– Ушли в счет оплаты государственного долга. Потерпи немного. Верещалкин закупил триста литров местного вермута. Его, говорят, даже английская королева пьет.
– Английская королева – баба со вкусом. Я в этом никогда не сомневался.
Нещадно палило солнце. Город был провинциальный, малоэтажный, ничем особо не примечательный. Поражало только обилие памятников. Похоже, здесь не забыли ни одного советского вождя или героя. Впрочем, попадались персонажи и в национальном стиле, рубившие топорами и мечами всяких человекообразных гадин.
Апофеозом этого скульптурного беспредела была конная статуя некоего сурового воителя, вызывавшая прямые ассоциации с бронзовыми кондотьерами Донателло и Верроккьо.
– Узнаешь? – спросил Бубенцов. – Комдив Крысятников. Лучший друг Бени Крика и Сони Золотой Ручки. Побратим атамана Григорьева. Известнейший бандит Бессарабии и Таврии. Три месяца повоевал на стороне красных, успел геройски погибнуть и потому провозглашен героем.
– Вовремя умереть – это большое дело, – согласился Костя. – У тебя самого на этот счет какие планы?
– Синдбада надо бы закончить, – задумался Бубенцов. – Это еще томов пять. А там можно и о вечном подумать. Каша повсюду крутая заваривается. Мест, где можно геройски подохнуть, хватает.
– И поставят тебе в родной станице вот такой же памятник! – мечтательно произнес Костя.
– Шутишь. У нас даже бронзовые ручки с дверей Дома культуры украли. А памятник в первую же ночь распилят… Ну вот мы и пришли, – с видимым облегчением вздохнул Бубенцов.
Первым, кого они встретили возле здания, занимаемого ТОРФом, был известный писатель-новеллист и адепт здорового образа жизни Гофман-Разумов. Борода его разрослась до такой степени, что уже напоминала артиллерийский банник, лысина стала внушительней, чем у Сократа, а чисто условная обувка на ногах свидетельствовала исключительно об уважении к столь важному мероприятию, как Международный конгресс прогрессивных писателей.
На плече Гофман-Разумов тащил мешок со свежими кукурузными початками.
– Ты никак вегетарианцем стал? – поинтересовался Костя.
– Нет, я все ем, – заверил его Гофман-Разумов. – А кукурузу я домой захвачу. Здесь она копейки стоит, а в наших северных краях – редкость. Буду варить и продавать на проспекте.
Тут на крыльце появился Верещалкин, как всегда в очках, что не позволяло определить, пьян он в данный момент или трезв. Однако это обстоятельство довольно скоро прояснилось.
– Бубенцов! – воскликнул он, обнимая Жмуркина. – Что же ты так долго добирался? А еще казаком называешься!
– Жеребец в дороге расковался, да и перебои с овсом случились, – сдержанно объяснил Костя.
Однако Верещалкин уже отпихнул его от себя и раскрыл объятия перед сотником-заочником.
– Костя! Жмуркин! Любимый мой писатель! Как я по тебе скучал! Оставайся жить у нас! Я тебя сделаю заместителем министра внутренних дел!
– Я вообще-то по другому ведомству, – сказал Бубенцов. – Внутренние дела меня мало интересуют. А вот командиром конной армии согласен стать.
– Запросто! Какую армию выбираешь – первую или вторую?
– Разве у вас их много?
– Ради тебя хоть десять сформируем! – Верещалкин произвел рукой резкое рубящее движение, чуть не упал и вдруг дурным голосом заорал:
– Ну а лапти смени да косу наточи, и умоется кровью весь мир, – в спину удаляющемуся директору ТОРФа добавил Бубенцов.
Непонятно было, потешается он над Верещалкиным или поддерживает его.
В кулуарных разговорах Костя вскоре выяснил, что Верещалкин с помощью Катьки, имевшей в этих краях разветвленные родственные связи, сумел втереться в ряды местной элиты, или, говоря по-новому, «истеблишмента».
Как-никак он был единственным членом Союза писателей на весь город. Бывшие председатели колхозов и директора школ, в одночасье провозгласившие себя министрами и госсекретарями, видели в нем чуть ли не классика советской литературы.
Без участия Верещалкина не обходилось ни одно торжественное мероприятие. Он сидел во всех президиумах и стоял во всех почетных караулах, а однажды даже бежал с факелом в руке впереди группы спортсменов-ветеранов (правда, уже через сотню метров его одолела одышка). Он участвовал в праздниках урожая, юбилейных торжествах, презентациях новых печатных изданий, маршах протеста, освящении храмов и военных учениях. Он шефствовал над школами, детскими приютами и исправительными учреждениями. Местные судостроители даже хотели назвать его именем только что отремонтированную самоходную баржу, да Катька воспротивилась – очень уж непрезентабельный вид имела эта посудина, весь свой век возившая песок и пиломатериалы.
Пуская своим покровителям пыль в глаза и умело выдавая желаемое за действительное, Верещалкин сумел рядовой литературный семинар превратить в Международный конгресс прогрессивных писателей, выбив на его проведение государственную дотацию.
Ради этого пришлось пригласить и каких-то сомнительных прибалтов (Бармалей, став активным деятелем националистической партии, все контакты с ТОРФом прекратил), и одного натурального монгола, повсюду расхаживавшего в живописном костюме ламаистского монаха-предсказателя, и вездесущего Хаджиакбарова, по такому случаю надевшего чалму, и никому не известного армянина с грузинской фамилией, и даже застенчивого мальчика-израильтянина, носившего шапочку-кипу и грозную фамилию Урицкий (при знакомстве с ним Костя поинтересовался: «Это не ваш дедушка устроил в Питере ту знаменитую заварушку?» Мальчик, зардевшись, стал оправдываться: «Что вы! Мой дедушка приходился Моисею Соломоновичу всего лишь троюродным племянником»).
Особенно широко были представлены недавно созданные независимые республики, в принципе считавшиеся дружественными (на полублатном жаргоне, повсеместно употребляемом в сочинениях Вершкова, они назывались Быдлостан, Хохлостан, Великая Кацапия и так далее).
Все делалось согласно канонам, устоявшимся еще со времен шефства Союза писателей над стройкой Беломорско-Балтийского канала. Отрабатывая щедрые суточные, писатели обязаны были выступать в коллективах трудящихся, призывать народ к новым трудовым и боевым победам, внушать массам социальный оптимизм, а вернувшись домой, еще и создать талантливые произведения, освещающие истинное положение вещей в регионе (на языке Верещалкина это называлось «Прорыв информационной блокады»).
В отличие от чересчур эмоционального Верещалкина, Катька прогрессивных писателей встречала довольно холодно и первым делом заставляла расписаться в куче ведомостей. Костя поставил шесть подписей за себя самого и еще две дюжины за отсутствующих приятелей – Балахонова, Вершкова, Лифшица и Разломова.
Научившись на милицейской службе читать кверху ногами любые тексты, он сразу заприметил список участников конгресса, в котором Катька время от времени делала свои, понятные ей одной, отметки – кого-то зачеркивала, кого-то, наоборот, подчеркивала, а возле некоторых фамилий ставила жирный восклицательный знак.
