Подмастерье. Порученец - Хотон Гордон (читаем книги бесплатно txt) 📗

Придется подойти поближе.

— Все в порядке. Иди сюда… Присядь.

Я сделал, как мама велела, но присел на краешек кровати у ее ног осторожно. Только что вернулся на велосипеде от дома Эми, комнату ярко заливал лунный свет. Мама в ночной сорочке сидела на кровати, попивая ромашковый чай, белая подушка подпирала ей спину. Рядом с ней лежала пухлая грелка, словно заблудившаяся рыба-шар. Я задумался, зачем маме грелка в такую теплую ночь.

— Хочу кое-что тебе сказать.

— Мам…

— Это важно. — Она потянулась ко мне и тронула мою руку, погладила своими пальцами мой большой. Смутившись от ее внимания и прикосновения, я уставился в окно, в ясное черное ночное небо. — Я про вас с Эми.

— Ничего не было, — соврал я. — Мы просто друзья.

— Все в порядке. — Она кивнула. — Но если что-то будет… если ты думаешь, что вы действительно могли бы жить вместе… — Я рассмеялся от неловкости. — …убедись, что ты любишь ее так же, как я люблю тебя.

Эти слова оказались мучительно личными. Я когда-то обожал мамин голос — как возносится и ниспадает тон, ударения в нем, придававшие ей неповторимости. Ее голос был мне так же знаком и необходим, как взлеты и падения моих вдохов и выдохов или биение моей крови… Но время тасует колоду, и сейчас слушать ее было невыносимо: я слишком взрослый, слишком большой. Мне хотелось, чтобы мои чувства оставались тайной.

Я отвернулся, желая уйти, и увидел, что мама смотрит на меня пристально, с той же могучей, неколебимой любовью, какую я ощущал, когда был ребенком. И во тьме ее зрачков я увидел отражение щербатой луны, как увижу ее в глазах у Эми десять лет спустя.

Пригнувшись под ветвями каштана, я заметил, что земляную насыпь у моей могилы уже убрали. Заросшее мхом надгробие осталось, хотя мертвец, к которому оно относилось, теперь разгуливал среди живых. Возникшая из-за этого тошнота и ощущение бесприютности поразили меня. Трудно стоять у собственного надгробия и вспоминать, как все когда-то было.

Я глянул на соседскую могилу с другой стороны дерева. Надгробный камень накренился к земле, возможно, потревоженный корнем. По официальным данным, сосед умер естественной смертью, но сам он всегда говорил, что это врачи его отравили. Думаю, просто выпендривался. Из двоих похороненных позади меня один совершил самоубийство, а второй погиб в аварии. Ничего особенного. Все трое обитателей участков слева были убиты в войну: пулевое ранение, авиакатастрофа, бомба. За пределами этого крошечного кружка спутников о покойниках непосредственно вне его я не знал ничего.

Я опустился на колени и соскреб мох со своего надгробия, но надпись так истерлась, что мне не удалось ни обнаружить значимые даты, ни разобрать своего имени.

Словно стерло всю мою жизнь.

Было Рождество, и мы приехали в приморскую гостиницу. Мы с отцом оказались в лифте, ехали с девятого этажа в вестибюль, где нас ждала мама. Мне было семь лет, я постепенно выбирался из фантазийной стадии детства и учился не верить всему, что говорил мне отец. Но примерно на полпути вниз лифт остановился, и прежде, чем я успел даже задуматься, что случилось, отец запаниковал.

— О боже, — вскричал он, — мы упадем. — Он забегал от стены к стене, заколотил в двери. — Выпустите меня! Кто-нибудь! На помощь!

Его ужас передался мне очень быстро, и я заплакал. Но он не обращал на меня внимания. Лишь носился туда-сюда и все лупил в двери, жал на кнопки, колотился и все повторял и повторял, что мы упадем и погибнем. Но я знал, что ему нравилось играть со смертью, и через несколько минут заподозрил, что он меня дразнит. Я перестал плакать и сел в углу, наблюдая за ним и восхищаясь его актерством. И, само собой, когда лифт вновь тронулся, он успокоился. Заметил, что я сижу на полу, утер пот со лба и присел рядом, чтобы меня поднять.

Я рассмеялся.

Но он не улыбался, и я не сразу сообразил, что на самом деле он не дурачился. Тогда я впервые увидел его таким расстроенным, и меня окатило ползучей волной тревоги. В тот миг холодного ужаса я получил три бесценных подарка: страх падения, страх лифтов и ощущение паники в замкнутых пространствах.

Я встал. В углу погоста, в тени стены, увидел одинокий белый надгробный камень над свежим земляным холмиком.

Уехал я из дома в восемнадцать лет, но все еще оставался ребенком, пусть и был убежден, что вырос. Оставался ребенком и в двадцать один, когда Эми переехала в Лондон. Оставался ребенком, когда бродил по улицам, мыл туалеты, подметал дороги и обслуживал столики. Я до сих пор ребенок — много лет после смерти.

И я был ребенком, когда моя мать вошла в ресторан, где я работал, через пять лет после того, как мы виделись в последний раз. Я был настолько невзрослым, что не знал, кто я есть. Мне нужна была помощь, но сам себе помочь не мог, и потому обращался за ответами ко всем вокруг. Но никто другой не мог мне помочь, и я вновь обратился к себе. Но помочь я себе не мог. И я жил дальше, вихрясь от мига к мигу, никогда не останавливаясь. Полдесятка лет я провел, пытаясь создать в себе собственную личность, но создал всего лишь дурацкий волчок.

Когда мама выкрикнула мое имя через весь зал, я прекратил двигаться. Все связи, что были сожжены или оборваны, возникли вновь, восстановились; и когда она схватила меня за руку и нежно погладила по большому пальцу, я вновь понял, кто я есть. Это чувство не продлилось долго — став сыщиком и переехав на свою квартиру, я завертелся волчком сильнее прежнего, — но в те краткие бесценные мгновения я чувствовал, что наконец-то я дома.

И когда посмотрел ей в глаза — встретил взгляд такого сострадания, что не смог говорить и ждал, когда она нарушит долгую тишину меж нами.

— Я думала, ты умер, — сказала она наконец.

Надгробная надпись гласила, что мои родители были похоронены с интервалом в год: сначала мама, а через девять месяцев — отец. Подробностей того, как они умерли, я не знаю. Может, несчастный случай. Может, всё тут в тревожных понятиях, что столь обыденны, однако столь пропитаны страхом: рак, инсульт, инфаркт. А может, по естественным причинам — о моей смерти они узнали, когда обоим было почти шестьдесят, а с тех пор прошло несколько лет. А может, и ничто из этого. Единственная определенность: на могиле не было цветов, ни свежих, ни иных, и, кроме имен и дат, всего два слова, вырезанные на камне:

Прощальная шутка отца.

У их могилы я провел около часа, откапывая кусочки прошлого один за другим и размышляя, зачем мне понадобился этот визит. Наконец я осознал, что мне хотелось сказать что-то моим родителям, чего я не нашел возможности выразить, пока был жив. Не сказать им о своей любви (любовь мертвецам ни к чему), не сообщить о том, что я вновь жив (с этим они ничего поделать не могли). Я хотел сказать всего одно слово.

Я сказал его, укладывая на могилу цветы, какие сорвал у стены.

Прощайте.

На мертвянке — долгий, медленный царап.

Мало кто знает, когда закончится жизнь. Кто-то готовится к этому слишком рано, и ум их сдается задолго до тела. Кто-то не готовится вовсе, и они с изумлением обнаруживают, что не проживут вечно. Но никто не готовится как следует. Я, к примеру, был совершенно убежден, что умру, когда падал с крыши и видел, как земля мчит мне навстречу, и нисколько не сомневался, что мука продлится лишь долю мгновения.

Я ошибался по обоим пунктам.

Зелено-белая маркиза пристанционного кафе прервала мой полет и сломала мне руку. И эта малая удача оставила меня в живых и с лютой болью еще на два часа.

Размышляя над происшедшим, я жалею, что падение меня не прикончило. О приземлении не помню ничего — всегда считал, что спасла меня маркиза, но запросто мог оказаться и оплошавший ангел, и заскучавший бес, — но точно помню, как очнулся чуть погодя, не способный двигаться, а по всему телу меня жалила пыряющая боль.