Глория - Михальчук Вадим (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Мои ноги пришли в движение и я побежал. Поджаристая буханка с аппетитно выглядящей золотистой корочкой лежала на камнях и мои глаза ели её с бешеной скоростью. Я бежал всё быстрее. Вот она совсем рядом, телега грохочет по мостовой, мужчины всё ещё переругиваются. Мои руки протягиваются вперед и пальцы на них жадно скрючены, как когти хищной птицы. Ругань вдруг прекращается и мои руки хватают тёплый хлеб.
— Эй! — крик за спиной.
Мои руки прижимают хлеб к животу, хлеб теплый, как домашний кот, и от него пахнет так, что мой рот наполняется голодной слюной. Живот урчит, как голодный зверь.
— Эй, стой, козёл! — яростный вопль за спиной, — стой! Держи вора! Держи вора! — пьяная глотка рвёт воздух на части, а я бегу-убегаю, и моя сандалия шлёпает по булыжникам.
Мои ноги сами несут меня — одна улица, другая, переулок, площадь, полная народа, я бегу сквозь толпу, ловко уклоняясь от прохожих.
— Эй, бешеный!
— Что ты несёшься, как ...
— Осторожней!
Всё остается за спиной — выкрики, удивлённые лица, протянутые руки, острые углы локтей: всё это не имеет значения. Сейчас самое главное — хлеб, прижатый к груди.
Ныряю в первый же переулок, проскочив между двумя прохожими. Бегу, сворачиваю, снова сворачиваю, прислоняюсь к холодной стене, дышу часто-часто, переводя дыхание, по моему лицу градом катится пот, рёбра ходят ходуном. Мои грязные пальцы жадно впиваются в хлеб, взламывая хрустящую корочку, и уходят в тёплую добрую мякоть. Хлеб ласкает мое горло тёплой рукой, куски хлеба проваливаются в мой желудок, я давлюсь и глотаю, не прожевав как следует.
Я ем, ем и никак не могу остановиться...
Вечер повис над городом. Пурпурные лучи заходящего солнца, как огненные копья, пробиваются сквозь бесформенную гряду облаков, закрывающих горизонт, рикошетят о стёкла домов и рассыпаются в тусклый свет заката. Солнце садится в океан, приближается ночь, а мне некуда идти. Колючие куски засохшего хлеба, спрятанные за пазухой, царапают мой живот.
На улицах люди спешат домой, к тёплой плите на кухне, к шипящим чайникам, к жёнам, к детям, к горячему ужину, к разговорам за столом, к чаю с булкой и маслом. Их ждут, разогревая кастрюли и сковородки, их жёны и матери. Все возвращаются домой, потому что дом — это такое место, куда возвращаешься всегда, в любую погоду и время года. Неважно, дворец это или бедный дом с обшарпанными стенами, со скрипящей лестницей и резким запахом котов в парадном. Два пролёта по лестнице — и скрипит, открываясь, знакомая дверь, и ты входишь, садишься на ящик для обуви, посапывая, стягиваешь с натруженных ног обувь, шевелишь затекшими пальцами. На скрип двери выходят домашние, спрашивают, как дела на работе, а с кухни уже доносится запах жареной рыбы или овощного рагу, супа с лапшой и курицей или просто похлёбки с бобами. Всё это так было и будет, пока стоят дома и живут в них люди.
Но у меня нет дома и я бреду, куда глаза глядят.
Между двумя невысокими домами заблестела вдруг матово вода Диссы. Дорога, по которой я шёл, упиралась в каменный мост, охраняемый отрядом законников. Створки дверей, через которые пропускали желающих пройти по мосту, были закрыты — ночью движение по мостам было запрещено. На сторожевой площадке горел костер, вокруг сидели солдаты, двое прохаживались у заграждения, посматривая вокруг.
Идти мне было бы некуда, но ночь нужно было переждать и я начал спускаться под высокие арки моста. Я ничего не видел в темноте, было тихо, слышалось только, как волны накатываются на берег или плещутся о быки моста. Спускаясь всё ниже, я заметил под заросшей речным мхом опорой моста небольшой костерок. Тут же я был ослеплен мертвенно-белым светом и чья-то рука с зажатым в ней ножом показалась у моего лица. Чей-то голос повторял:
— Ты кто, а? Ты что, а? Ты сюда не лезь, понял? Ты кто, а? Что надо, а, чего надо?
Заслонив глаза от слепящего света рукой, я ошалело моргал, ничего не замечая перед собой. Вскоре пятна, летающие в глазах, потухли, и я смог разглядеть нападавшего.
Невысокий, коротко стриженный, глаза черные, навыкате, беспокойно бегают по сторонам, руки длинные, до колен, весь какой-то худой и вытянутый, ладони большие. На нём были затасканные штаны и майка, открывающая костлявые, состоящие, казалось, из сплошных углов, плечи без признаков развитых мышц. Ступни большие, пальцы на ногах, как когти, впившиеся в землю. В левой руке он держал склянку с какими-то светящимися насекомыми, в правой он сжимал нож, и его тусклое лезвие выписывало круги у моего лица. Он бормотал без перерыва, беспокойно оглядываясь по сторонам, а я стоял перед ним, не зная, что делать. Я впервые видел такого, как он.
На улицах жило много людей: бродяги, нищие, проститутки, строккеры — преступники, состоящие в Воровской Гильдии, калеки, артисты того или иного пошиба, музыканты и много других. Впоследствии я видел много таких, но он был первым из тех детей, которых Город выбросил на свои улицы, которых мне довелось увидеть.
На улицах было много таких, как я — бездомных детей-сирот. Часто родители бросали своих детей, не имея возможности прокормить их. Каждый из этих детей промышлял чем попало, часто попадая в банды таких же бездомных. Такие, как я, часто пополняли строккерскую Гильдию, так или иначе связываясь с преступным миром Города. Такие, как я, часто жили бандами-общинами, подчиняясь выбранному вожаку, существовали они благодаря общему котлу, пополняемому за счет каждого члена банды. Средства на жизнь добывались милостыней или, что было гораздо чаще, воровством.
Это был гораздо более сложный мир, чем мой сгоревший. Я ничего не знал в этом мире, я бы мог стать в нём кем угодно, только бы не самим собой, если бы не случай, о котором пойдет речь в дальнейшем.
Убедившись в том, что я один, нападавший поставил стеклянную банку на землю и подошел ко мне. Он остановился так близко, что я слышал его дыхание, почему-то отдающее сырой рыбой. Он цепко ухватил меня за рубашку и подтянул к себе.
— Ты кто, а? Что надо? — блестящие и выпуклые, как у лягушки, глаза уставились на меня.
— Я искал..., — дыхание мое прерывалось, мои глаза следили за приближающимся лезвием ножа.
Вдруг меня осенило: моя рука полезла за пазуху и вытащила оттуда ломоть хлеба. Я протянул хлеб стоящему передо мной. Он недоверчиво оглядел протянутую ему ладонь. Его шевелящиеся ноздри втянули воздух, а глаза изучающе осмотрели хлеб. Его скрюченные пальцы несмело взяли ломоть, сжали его и бросили в раскрывшийся провал рта. Он жевал хлеб, осклабившись, и я видел его редкие большие зубы над тонкими бескровными губами. Продолжая жевать, он показал на свой рот ножом и прочавкал:
— Я — Крыса.
— Что? — переспросил я, дрожа от страха.
Он глотнул и кадык камнем упал на его тонкой шее.
— Я — Крыса, — повторил он, поднимая банку со светлячками.
Он зашагал к костру, пряча нож и шлёпая ногами по раскисшему мху. Я пошел за ним. Он то и дело оглядывался, скаля зубы, и я понял, что он улыбается мне. Я неуверенно сел у стреляющего искрами костра, он уселся напротив и спросил, широко оскалив зубы:
— Хлеб еще есть?
Я протянул ему еще кусок. Он схватил его и зачавкал снова.
— Я живу на реке, — сказал он, давясь хлебом и улыбаясь до ушей, больших и оттопыренных, — то тут, то там, где есть рыба. Вообще, где есть что пожевать. Я вообще люблю пожевать. Я всегда живу на реке, меня все зовут Водяной Крысой, сколько себя помню, все зовут Крысой. Ещё хлеб есть? — спросил он без всякого перехода.
Я отрицательно покачал головой. Он оскалился в ответ и продолжил:
— Я люблю рыбу, я её ловлю и удочкой, и острогой, иногда сеткой, сеткой нельзя, но я ловлю и сеткой — так больше рыбы получается. Ночью забросишь сетку с парой лягушек, под утро вытащишь — вот тебе и рыба. А я её люблю и жареной, и вареной, и печеной, уху люблю, и с картошкой, и с...
Я лёг на землю поближе к костру, в который он время от времени подбрасывал сучья, ломая большие ветки о колено, ни на минуту не прекращая болтать о рыбе. Он говорил и говорил без умолку. Я начал дремать под монотонный гул его голоса, под треск веток в костре и негромкий плеск волн...
