Подмастерье. Порученец - Хотон Гордон (читаем книги бесплатно txt) 📗
— Собери сначала самых шустрых.
Смерть двинулся по левой стороне поляны, я — по правой. Раздор ринулся прямо, перешагнув через свежий скелет менеджера проектов. Его методика сбора муравьев: загребать громадными ручищами прямо в мешок как можно больше. Смерть подбирал муравьев по одному, каждому улыбался, после чего кидал к себе в мешок, затем возвращал на лицо глубокую угрюмость. Я объединил оба метода, загребая лишь когда был уверен, что моя воскрешенная плоть не окажется обглоданной с воскрешенных костей. Работа была потной и тяжкой. Собирать десять тысяч шевелящихся насекомых — изнурительный труд для кого угодно, но в особенности для недавно мертвого.
Через десять убийственных для спины минут под палящим солнцем я присел рядом с бывшим бухгалтером и положил руку ему на улыбчивый череп.
Смерть приближался с усталой улыбкой. Он продолжал вытаскивать муравьев из лесной подстилки, подбирая их, как лесную ягоду, разговаривая с ними, но, когда дошел до меня, сел и приобнял меня за плечи.
— Отдыхаете?
Я кивнул.
— Не спешите.
— Зачем мы их всех собираем? — спросил я.
Он улыбнулся.
— Каждый муравей несет в себе крошечный фрагмент наших клиентов, и каждый значим, потому что содержит малюсенькую часть целого. Миниатюрную копию. Вместе они составляют последовательность шифрованных сообщений, подходящих друг к другу, как головоломка. Эти сообщения помогут нам воссоздать, если потребуется, эту пару, которую мы разъяли.
— Но даже если переловить всех муравьев, как добыть из них плоть, которую они съели?
— Микрохирургически, — ответил он.
Я возобновил зачистку, обходя поляну в поисках беглецов. Остановился рядом с останками женщины и уставился в невыразительные глазницы. Голова у нее была пуста, как ведро на дне пересохшего колодца; ее голые, истерзанные сражением кости постепенно пропекались на солнце. Я опустился на колени и погладил ее по макушке. Муравей-легионер вылез из уголка ее смеющегося рта и поспешил по кости скулы. Я поймал его, мгновение поглядел, как он беспомощно шевелится, и раздавил между большим и указательным пальцем.
— Сколько поймал? — спросил Раздор у Смерти.
— Тысячи полторы примерно. А ты?
— По крайней мере семь тысяч. — Он обратился ко мне. — Сколько?
— Не знаю. — Я посмотрел на мешок и покачал головой.
— Дай глянуть. — Раздор отнял у меня мешок, открыл его и тщательно изучил содержимое, после чего объявил: — Может, сотни три или четыре. — Вид у него был сардонический. Пот капал с его темных кудрей, катился по красным щекам. — Все живы, по крайней мере.
Он вытряхнул мой мешок в свой и вернул мне.
Каждого найденного после этого муравья я давил.
Близился вечер. Поляну уже затеняли деревья, налетал прохладный ветерок. Промежутки между муравьями делались все больше. Мешок Раздора набряк жизнью.
Во мне роились воспоминания, неосязаемые, неуправляемые. Я не мог сказать, определяют ли они, кто я есть или чем должен стать. Эми, Люси, решение, которое я должен принять, мое гробовое существование — все это вихрилось так быстро и так часто, что ни на одном отдельном образе не сосредоточишься, не отделишь его от беспорядочного целого. Этих мимолетно ярких летучих насекомых не поймать.
— Всех собрали? — спросил Смерть, добавляя своих муравьев к коллекции Раздора.
Раздор потряс мешок и повернулся ко мне.
— Сколько?
— Четыре.
— Примерно двадцати не хватает… Примерно с ухо. Вряд ли стоит возиться.
Я отдал ему оставшихся у меня муравьев, не сообщив, что все они раздавленные.
Когда мы покидали поляну, Смерть ненадолго остановился и жестом попросил нас подождать. Склонил колени, выщипнул что-то из травы, мимоходом осмотрел и выбросил.
— Что, еще один? — спросил Раздор.
— Нет, — ответил Смерть.
— Над лестницей в соседнем доме есть технический лаз. Люк. Никак не больше двадцати ярдов вдоль крыши. Умоляю.
Времени не осталось ни думать, ни возражать. Он будет на пороге через несколько секунд. Я поспешил к круглой башне, сдвинул несколько рядов порнографических фильмов с книжного стеллажа, попробовал на прочность несущие кронштейны и принялся взбираться.
— Быстрее. Он на говно изойдет.
Пока я карабкался, мой ум отказывался думать о практических вопросах — например, что я буду делать, если выбраться не удастся, или как стану управляться на крыше, или лучше все же пусть голова кругом от драки и взбучки, — и уведомил меня, что подобное выражение слышит от Эми впервые.
Я уселся на вершине шкафа и глянул в слуховое окно — две квадратные фрамуги составляли единое прямоугольное отверстие длиной с небольшого человека. До шпингалета не достать совсем, но не успел я попросить о помощи, Эми оказалась подо мной — толкала окно длинным деревянным шестом.
Открылось оно на три дюйма. Я попробовал расширить зазор, но пара латунных петель не позволила.
В дверь заколотили.
Выбора не было: придется бить стекло в одной из фрамуг. Крепко вцепившись в шкаф левой рукой, я надавил на стекло правой, защитив ее рукавом. Первая попытка оказалась недостаточно сильной. Вторая — неприцельной: я попал в скат крыши, чуть не свалившись. Эми увидела, что я задумал, и робко нажала на нижнее стекло; оно треснуло. Она громко выругалась и предприняла вторую, более ожесточенную попытку.
Окно вдребезги.
Я инстинктивно отвернулся, защищая лицо. Возник краткий, фантастический миг тишины между оглушительным боем стекла и тихими отскоками осколков от ковра на полу. На шум откликнулись кулаки, молотившие в дверь, и полились те же проклятья и угрозы, какие я слышал на микрокассете, надежно хранившейся теперь в ячейке на вокзале.
В черную иззубренную дыру лился дождь. Эми слабо улыбнулась мне и направилась в прихожую, туфли хрустели по стеклу на ковре.
Я выкорчевал остатки стекла, пока не остался чистый путь бегства: деревянная рама ровно в два фута. Я почувствовал смутное покалывание и осмотрел ладонь. Десяток крошечных порезов и несколько маленьких осколков, застрявших в ранках. Рукав рубашки изорван и испачкан. Я пренебрег мелкими осколками и сосредоточился на одном крупном, неправильной формы, что врезался глубоко в запястье. Когда я вынул его, ярко красная кровь, темно-бурая в лунном свете, потекла вдоль кости предплечья и вниз по ладони. Зрелище вышло тошнотворное, но я заставил себя отвлечься. Сел на корточки, слегка подался вперед, затем потянулся к сырому, поздневечернему небу, пока не схватился за оконную раму. Дождь превращал струйки крови у меня на руке в бледные розовые ручейки, они капали на ковер, но меня больше встревожило резкое, настойчивое давление воды на кожу. Я подался еще дальше вперед и высунул наружу голову.
Мокрый черепичный скат круто ниспадал от слухового окна во тьму. Там уклон делался менее резким, и черепица мягко ниспадала до узкой плоской кромки. Я крепко схватился за раму, не обращая внимания на приступы боли, что простреливали мне руку, от осколков, которые я не вынул. Внизу повернули в замке ключ, и я бросился вперед и оторвался от шкафа. Рама скользнула в закрытое положение, чуть не сбросив меня вниз, но, быстро подтянувшись, я преодолел краткое опасное расстояние сквозь брешь и наружу, на осклизлую черепицу.
Вечер стоял прохладный, сырой и ветреный. Солнце село, погрузив скат крыши в глубокую черную тень. Я едва мог различить что-либо в сумраке, и внутри меня вздыбились паника и страх, головокружительное сочетание тошноты и ужаса. Я трижды глубоко вздохнул и улегся на скользкую кровлю, держась пальцами за раму. И лишь когда почувствовал себя надежно, позволил я себе глянуть на округлую крышу башни — туда, где она соединялась с двускатной крышей квартиры. До стыка было пять ярдов или, может, побольше — а кроме того, чуть большее расстояние до высокого отверстия, которое, я надеялся, и было техническим лазом.
