Четыре. История дивергента - Рот Вероника (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
Наконец я останавливаюсь – мышцы горят. Я нахожусь в квартале изгоев, который располагается между сектором Альтруизма, штаб-квартирой Эрудиции, штаб-квартирой правдолюбов и общей территорией. На каждой встрече фракции наши лидеры – обычно в лице моего отца – убеждают нас не бояться изгоев и относиться к ним как к обычным людям, а не как к сломленным, потерянным созданиям. Но я их не боюсь – у меня даже не возникало подобных мыслей.
Теперь я бреду по тротуару и заглядываю в окна зданий. В основном я вижу только старую мебель, голые стены и пол, усыпанный мусором. Когда большая часть жителей покидала Город (а, по-видимому, именно так и было, поскольку некоторые дома до сих пор пустуют), они никуда не торопились, потому что их жилища все еще очень чистые. Но в квартирах уже не осталось ничего интересного.
Однако, минуя одно из зданий на углу, я кое-что замечаю. Комната за окном выглядит заброшенной, как и другие помещения, но в ней теплится крохотный горящий уголек.
Я щурюсь и торможу напротив окна, а потом пробую его открыть. Вначале рама не поддается, но вскоре мне удается пошевелить туда-сюда, и створка откидывается наверх. Я просовываю вперед свое тело, а затем ноги и опускаюсь на пол бесформенной кучей. Поцарапанные локти зудят от боли.
Здесь пахнет приготовленной едой, дымом и едким потом. Я медленно подхожу к угольку, вслушиваясь в тишину. Но до меня не доносятся голоса, которые могли бы свидетельствовать о присутствии изгоев.
Окна в соседней комнате закрашены краской и замазаны грязью, но блеклый лучик света просачивается сквозь стекла, и я различаю на полу сложенные тюфяки и старые консервные банки с остатками высохшей еды. В центре комнатушки установлен небольшой мангал. Практически все угли побелели, отдав свое тепло очагу, но один из них еще тлеет, а это означает, что недавно тут кто-то побывал. И, судя по запаху и обилию банок и одеял, тут обитало несколько человек.
Меня всегда учили, что изгои живут отдельно друг от друга, не объединяясь в группы. Теперь, глядя на это место, я удивляюсь, почему я верил подобной ерунде. Почему бы им не жить в группах, как мы? Такова природа человека.
– Что ты здесь делаешь? – настойчиво спрашивает чей-то голос, и по моему телу будто проходит электрический заряд. Я оборачиваюсь и вижу грязного человека с бледным одутловатым лицом. Он стоит в соседней комнате и вытирает руки рваным полотенцем.
– Я просто… – бормочу я и кошусь на мангал. – Я просто увидел огонь.
– Ага, – незнакомец засовывает уголок полотенца в задний карман брюк и направляется к двери.
Мужчина облачен в черные штаны с логотипом Правдолюбия, залатанные синей тканью Эрудиции, и в серую рубашку Альтруизма. Такая же рубашка сейчас на мне. Он худой, как щепка, но кажется сильным. Достаточно сильным, чтобы навредить мне, но я не думаю, что он станет так поступать.
– Тогда спасибо, – отвечает он. – Хотя здесь ничего и не горит.
– Вижу, – соглашаюсь я. – Что это за место?
– Мой дом, – отвечает мужчина, холодно улыбаясь. У него не хватает одного из зубов. – Я не ждал гостей, поэтому не удосужился прибраться.
Я перевожу взгляд на разбросанные банки.
– Вы, наверное, ворочаетесь во сне, раз у вас целая куча одеял.
– Никогда не встречал Сухарей, которые столь нагло лезут в чужие дела, – цедит мужчина. Он подходит ближе ко мне и щурится: – Твое лицо мне немного знакомо.
Я точно знаю, что мы не встречались раньше – по крайней мере, не там, где живу я – среди одинаковых домов в самом однообразном районе Города и в окружении людей в одинаковой серой одежде с коротко подстриженными волосами. Но потом я понимаю – несмотря на то что мой отец прячет меня ото всех, он по-прежнему остается лидером совета, одним из самых выдающихся людей в Городе, а мы с ним все-таки похожи.
– Извините за беспокойство. – Я стараюсь говорить как можно более спокойно. – Мне уже пора.
– Я точно тебя знаю, – бурчит мужчина. – Ты – сын Эвелин Итон, верно?
При звуке ее имени я замираю. Я не слышал его несколько лет – мой отец никогда не произносит его вслух и делает вид, что ему вообще невдомек, кто такая Эвелин. Странно снова быть связанным с ней, даже просто внешним сходством. Это – как надеть старую одежду, из которой ты уже вырос.
– Откуда вам о ней известно? – вырывается у меня.
Должно быть, он знал ее хорошо, если увидел нашу схожесть, хотя моя кожа бледнее, а глаза – голубые, в отличие от ее карих. Большинство людей не обращало на меня внимания, поэтому никто не замечал, что у нас обоих длинные пальцы, крючковатые носы, прямые нахмуренные брови.
Мужчина немного медлит, затем отвечает:
– Она вместе с другими альтруистами иногда помогала нам. Раздавала еду, одеяла, одежду. У нее было запоминающееся лицо. Кроме того, она была замужем за главой совета. По-моему, ее знал каждый.
Иногда я понимаю, что люди врут, просто ощущая их интонации – и мне становится не по себе – так чувствует себя эрудит, когда читает грамматически неправильное предложение. А мужчина наверняка запомнил мою мать явно не потому, что однажды она подала ему консервированный суп. Но мне так хочется услышать о ней побольше, но пока я не акцентируюсь на этом вопросе.
– Она умерла, вы в курсе? – спрашиваю я. – Очень давно.
– Правда? – Он слегка кривит губы. – Очень жаль.
Странно торчать в сырой комнатушке, где пахнет телами и дымом, среди пустых банок, которые сюда никак не вписываются и наводят на мысли о бедности. Но здесь чувствуется свобода, а в отказе состоять в условных классах, которые мы сами придумали, есть что-то привлекательное.
– Думаю, у тебя завтра Церемония выбора. Ты выглядишь слишком взволнованным, – заявляет мужчина. – Какая фракция подходит тебе по результату индивидуального испытания?
– Мне нельзя рассказывать об этом кому бы то ни было, – отрезаю на автомате.
– А я – не кто-то, я никто. Вот что значит – быть без фракции.
Я по-прежнему молчу. Запрет на разговоры о результате моего испытания или на любые другие секреты твердо закреплен у меня на подкорке. Я постоянно помню о всех наших правилах.
Нельзя измениться за одну секунду.
– Так ты из тех, кто четко следует указаниям. – Его голос звучит так, будто он разочарован. – А твоя мама как-то призналась мне, что попала в Альтруизм по инерции. По пути наименьшего сопротивления. – Он пожимает плечами. – Но поверь мне, сынок, иногда стоит бунтовать.
Меня охватывает гнев. Он не должен говорить о моей матери так, словно она ему ближе, чем мне. Он не должен вынуждать меня расспрашивать об Эвелин лишь потому, что когда-то она, возможно, приносила ему еду. Он вообще не должен мне ничего рассказывать – он никто, изгой, одиночка, ничтожество.
– Да? – говорю я. – Тогда посмотрите, к чему привел вас этот бунт. Живете среди мусора и пустых консервных банок в разрушенных зданиях. Не очень-то привлекательно, на мой взгляд.
И я направляюсь прямо к дверному пролету, ведущему в соседнюю комнатушку. Я понимаю, что входная дверь находится где-то рядом – мне все равно, где именно, – сейчас главное поскорее выбраться отсюда.
Я осторожно протискиваюсь к двери, стараясь не наступить на одеяла. Когда я открываю ее, то попадаю в коридор. Мужчина бросает мне вслед:
– Я лучше буду жрать из банки, чем позволю какой-либо фракции меня сломать.
Я не оборачиваюсь.
Добравшись до дома, я сажусь на крыльцо и в течение некоторого времени глубоко вдыхаю прохладный весенний воздух.
Именно мама всегда, сама того не зная, научила меня тайком наслаждаться такими моментами – минутами свободы. Я видел, как она выскальзывала из нашего жилища после заката, пока мой отец спал. Мама тихонько возвращалась обратно рано утром – когда солнечный свет только начинал брезжить над Городом. Она ловила эти моменты, даже будучи рядом с нами. Застыв у раковины с закрытыми глазами, она так сильно абстрагировалась, что даже не слышала, когда я заговаривал с ней.
