Сказка о принце. Книга вторая (СИ) - Чинючина Алина (полные книги txt) 📗
- Нет… Записку… весточку передашь?
Мартин остановился – и испуганно замахал руками:
- И не просите даже, не стану!
- Прошу тебя!
- Боюсь я, ваше высочество. Узнают если – мне головы не сносить. Не обессудьте… строго у нас с этим.
Он осторожно похлопал Патрика по руке.
- На бок повернитесь-ка… Ну, здесь вовсе ничего, к утру сойдет...
- Мартин… я очень тебя прошу. Если ты и правда хочешь помочь – передай. Всего два слова. Мне очень надо.
- Не могу я, - виновато сказал палач. – Никак нельзя.
Какое-то время оба молчали.
- Ладно, - проговорил, наконец, Патрик. – Нет – значит, нет. Забудь.
- Простите, - еще раз вздохнул Мартин. – Не могу.
Он отряхнул руки, встал.
- Ну, все. Нате-ка вот, глотните… тут настой травяной, лихорадку сбивает. Легче? Ну и славно. Завтра вроде ничего особо готовить не велели, так что вы будьте покойны. Только уж как возьмусь за вас, вы кричите громче, не подведите меня, ладно?
Патрик коротко засмеялся, закашлялся.
- Крепитесь уж, ваше высочество. А то и вовсе… - палач оживился, - сказали б этому кату то, что надо ему, да и шли бы себе на все четыре стороны? А?
- Я подумаю, - через силу усмехнулся Патрик. – Но обещать не могу.
- То дело ваше…
Мартин прикрыл его рубашкой, осторожно поправил тощее одеяло. Взял фонарь, кувшин и узелок, пошел к выходу.
- Спасибо… - сказал ему вслед Патрик.
- Не за что, - ответил тот, не оборачиваясь.
* * *
Полковник де Лерон, граф Ретель, капитан Фостер, полковник Эдвард Дьерт смотрели друг на друга и молчали.
- Что будем делать, господа? – спросил, наконец, Дьерт. – Уже почти три недели прошло...
На лица их падали красные лучи заката.
- Взят? – спросил, наконец, де Лерон.
- Почти наверняка, - хмуро откликнулся Ретель.
Они снова замолчали.
Закат угас, в комнату протянулись сумерки. Рыжий сеттер вошел и положил морду на колени хозяину.
Вопросительные, ожидающие взгляды, наконец, остановились на Ретеле.
- Что же, - проговорил граф. – Значит, взят. Но в любом случае дело нужно довести до конца. Если его высочество жив, это единственное, что мы можем для него сделать.
- Это если жив, - глухо откликнулся де Лерон.
* * *
Охрана у дверей камеры менялась каждый день, чтобы не допустить возможности сговора и побега. Конечно, кандалы – ручные и ножные; ну, хоть к койке не привязывали, и на том спасибо. В первые дни, когда Патрик был еще достаточно силен и крепок, в камеру к нему иначе как втроем-вчетвером не входили – боялись. Но он, подумав, решил не сопротивляться – смысла не было. Все равно скрутят и уволокут, а силы терять не стоит.
Кормили сначала неплохо; правда, через несколько дней еда стала напоминать помои, но в этом, видимо, было особое указание Густава – голодом можно сломать любого, быстро и просто. Несколько раз, приходя по ночам, ему украдкой подсовывал куски хлеба Мартин, но этого все-таки не хватало. Камера была сырой и прохладной – по летнему времени в тюрьме уже не топили. Впрочем, скоро Патрик перестал чувствовать холод – озноб, бивший его во время лихорадки, от температуры снаружи не зависел.
Им овладело странное чувство беспечности. «Делай что должно, и будь что будет» - вот когда он понял, что значат эти слова. Он должен молчать, вот и все. И искать возможность побега, даже если шансы на это с каждым днем падают.
Мартин приходил каждую ночь, ухаживая за арестантом с ловкостью опытного лекаря. Менял повязки, поил какими-то отварами, порой вполголоса говорил несколько успокаивающих слов, но больше молчал. Он перестал, наконец, советовать – безусловно, от чистого сердца – выдать Густаву все, что того интересовало, и Патрик был ему за это бесконечно благодарен.
С Густавом они виделись только в пыточной камере и не каждый раз. Бывало, обрабатывал его один Мартин – в такие дни бывало легче, потому что усердствовать палачу было особенно не перед кем. Но раз в два-три допроса король присутствовал обязательно; сидел в углу, закинув ногу на ногу, и время от времени повторял одни и те же две фразы: размеренные, повторяющиеся раз за разом. Фразы эти - «Отречение, Патрик» и «Кто тебе помогал?» - уже снились Патрику во сне.
В первое время допросы повторялись каждый день, но потом пришлось притормозить - не из-за того, что Густаву надоело или он переключился на другое, а из-за невозможности допрашиваемого быть употребленным в дело в пригодном состоянии. Патрик теперь плохо переносил боль – видимо, после каторги и ранений сопротивляемость боли упала, пусть и прошло уже два года. Он терял сознание после первого десятка ударов, после одного прикосновения железа, после первых секунд на дыбе. Конечно, его приводили в чувство с помощью оплеух и ледяной воды, но все приходилось начинать сначала. Король ругался, Мартин растерянно разводил руками – а что я могу сделать? – а Патрик через силу усмехался разбитыми губами. В такие минуты им овладевало странное состояние легкости и нереальности происходящего. Вот я, а вот мое тело; вот боль, но она – не я, она проходит сквозь меня и утекает дальше, через каменный пол, вниз, к центру Земли. Жаль только, что расплатой за это становились долгие мучительные часы в камере, когда все ощущения возвращались, и боль грызла тело железными щипцами. Но потом он все равно терял сознание, и в чувство его приводил уже Мартин. Все чаще Патрик по несколько суток отлеживался в камере, чтобы быть в силах хоть как-то отвечать на вопросы. Впрочем, он и в беспамятстве повторял одно и то же: «Нет».
И все-таки он не терял надежды. Вечерами и ночами, когда его оставляли в покое, пытался разговаривать с охраной, надеясь склонить их на свою сторону. Не оставлял попыток уговорить Мартина передать весточку Лестину, хотя палач упорно твердил «не могу, запрещено, не положено». Заставлял себя пить и есть все, что дают - пусть даже от одного вида и запаха приносимой ему еды мутило - чтобы сохранить силы. Главное – не выдать никого. И вырваться отсюда живым.
Один из допросов был особенно тяжелым. В конце концов, Патрик потерял сознание – не в первый раз, конечно, но очнулся уже в камере. Видимо, Густав решил, что сегодня вытянуть из него все равно ничего не удастся. Все тело горело, ныли вывихнутые плечевые суставы, кружилась голова, но мысли были четкими и ясными. Впервые за все это время Патрик с отстраненным спокойствием подумал, что следующего допроса он может не пережить. Если бы знать заранее, что все закончится именно так… наверное, лучше было бы тогда остаться на поляне вместе с Яном, отстреливаться до последней стрелы, а потом встретить смерть со шпагой в руке, рядом с другом, в бою… а не здесь, в вонючей и темной камере, на соломе. Да, так было бы, наверное, проще и легче. Все равно все получилось зря…
А кто бы вывел тогда из леса Вету?
Сколько он лежал так, Патрик не помнил, потом впал в забытье. А потом, кажется, уснул, а может, опять потерял сознание, потому что неожиданно обнаружил себя вовсе не в камере, а в странном, словно знакомом, но давно забытом месте – на серой равнине, где ничто не имело ни цвета, ни запаха, где было тихо, только доносился шум ветра, раскачивающего ветви деревьев где-то высоко-высоко.
Серый наст скрипел под ногами, и Патрик вспомнил, наконец, этот скрип и это серое небо. И обрадовался – значит, на этот раз действительно все…
Кандалов на руках и ногах не было, не было и боли. Тело ощущалось словно издалека, но все-таки ощущалось; никуда не делись ссадины и синяки. Патрик постоял какое-то время, оглядываясь. Потом пожал плечами и пошел вперед. Вперед здесь можно было идти куда угодно, но он двинулся к лесу, до которого не так далеко и было – три сотни шагов.
Волков в этот раз не встретилось: видимо, теперь ему и вправду сюда можно. Довольно скоро (а может, просто времени здесь нет) он вышел на знакомую поляну. И ускорил шаги, увидев сидящих у костра.
