Зеленый жемчуг (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" (читать книги без txt) 📗
Тело судорожно бьется в последних попытках уцепиться за жизнь, легкие требуют воздуха, мозг пытается их образумить, намекнуть, еще немного, чуть-чуть подождите, понимая, что от этого «чуть-чуть» уже ничего не зависит. Мысль об этом «чуть-чуть» — вероятно последняя мысль, которую посылает живущая в глубине души надежда, но ее поглощает парализующий сознание, являющийся предвестником смерти и едва ли не более страшный, чем она, панический страх…
А в лесу продолжается жизнь. Набирают силу травы и листья, распускаются цветы, поют птицы, и отдельной жизнью живет ревущее и воющее гулом моторов скоростное шоссе, на котором горит, догорает флаер. «Прости отец… прости и прощай»…
Воющее гулом моторов и стрекотом вертолетных лопастей многоярусное шоссе… Нет, это ревет и воет обезумевшая толпа, в судорожных попытках вырваться из смертельной ловушки ломающая сцену концертного зала и сокрушающая большой акустический орган. Под бешеным напором сотен тел рвутся меха, крошится деревянный корпус, а искореженные трубы ревут, стонут и плачут от нестерпимой боли, точно живые существа, а люди, точно бездушные машины, топчут и давят друг друга, не различая мертвых и живых…
А это что такое? Еще одно воспоминание? Или видение из будущего? Но явно опять не своего. Туся, конечно, не раз бывала с отцом и Галкой в Большом зале Ванкуверской Музыкальной Коллегии, но никогда ей не доводилось стоять на сцене и уж, конечно, ее пальцы не держали дирижерскую палочку…
В зале стих гул приветственных оваций. Все готовы. Пора выходить. Черный строгий костюм, скроенный на манер старинного фрака, немного стесняет движения, но ничего, надо привыкать. На сцене ждут люди, вернее, не совсем люди, а некое единое многоголовое, многорукое человеческое существо. Примерно половина рук имеет при себе различные музыкальные инструменты. А другой половине — руки-то сейчас и вовсе не нужны, ибо их инструменты находятся внутри. Они представляют собой изогнутую мышцу диафрагмы, две обагренных кровью трепещущие губки легких, две полых трубы бронхов, прикрепленных к трахее, соединенный с шейными позвонками хрящ гортани, к которому крепится хрупкая мембрана, две нежных складки, способные колыхать воздух, посылая в пространство и безбожную брань, и ангельское пение.
Потные, холодные ладони сжали тонкую палочку — стеку и хлыст, и магический жезл, прихотливый и капризный, на конце которого живет великий звук. Многоголовый многорукий оркестр-хор ждет взмаха, ждет сигнала. Смычки трепещут на струнах и как намагниченные тянутся к губам мундштуки труб. А в спину дышит колышущееся единым раскатом море — зрительный зал.
Хотя дирижерская номинация проходящего каждые пять лет на Ванкувере фестиваля имени Глена Гульда в мире классической музыки считается не самой престижной, для любого молодого исполнителя, к тому же уроженца планеты, это замечательный шанс заявить о себе. Тем более, в жюри сидят прибывшие аж с Земли профессора престижнейших и древнейших учебных заведений из Зальцбурга, Вены и Москвы.
Жаль, отец сейчас в рейсе вместе с Дином. Обычно они не пропускают ни одного его выступления и, хотя не очень разбираются в классике, всегда аплодируют громче всех. Отец в последнее время даже прекратил свое извечное, «да что это за профессия, стоять и палочкой под музыку махать», и даже, кажется, поверил, что управлять оркестром ничуть не легче, нежели вести через коридоры и червоточины подпространства грузовой звездолет. Разве что иногда перед рейсом, или во время дождя, когда ломит натруженные многолетними перегрузками кости, по привычке попеняет: «Эх, Серега, Серега! А я-то надеялся, что ты пойдешь по моим стопам! Хорошо хоть Дин не подвел! Не оставил старика без напарника!»
В зале — аншлаг, и это, несмотря на предупреждения о новых случаях заболевания, известного в мирах Содружества как синдром Усольцева. Все-таки музыка и меломаны — выше этого! Впрочем, многие решили позаботиться о своей безопасности: собираясь на концерт, надели респираторы. Некоторые дамы даже позаботились о дизайнерском решении, замаскировав кислородные маски под воротники и шарфы, чтобы хоть как-то увязать их с принятым здесь вечерним дресс-кодом.
— Непонятно, зачем им маски, — недобро замечает кто-то из хористов.— Этих-то точно не заберут в карантин!
— Надо же поддержать линию правительства, сделать вид, будто угроза эпидемии действительно существует…
Но вот руки встают на плоскость в жесте внимания, отталкиваются от нее, на миг замирают в воздухе, и по их повелению рождается мелодия. Нет в мире наслаждения большего, чем стоять за дирижерским пультом, чем управлять течением звуков, чем ощущать, что каждый певец хора, каждый оркестрант полностью тебе доверяет и с радостью подчиняется движениям твоих рук, и вы вместе сливаетесь в единое целое и воспаряете к вершинам духовного бытия.
Музыка Вагнера — одно из высших достижений австро-немецкого романтизма. В ней слышится щедрость отягощенного плодами, овеянного дурманящим ароматом роз, лилий и флоксов августовского сада, роскошь старинной золототканой парчи, величие и роскошь украшенных шедеврами живописи и скульптуры дворцов. И хотя она терпкая, точно пурпурное священное вино, и вязкая, как застывающая янтарем сосновая смола, ей дана чарующая сила. Вместе с ней легенда становится реальностью, обретает кровь и плоть. И на освещенной сцене в который уже раз тоскует уязвленная изменой любимого гордая Брунгильда, и коварный Хаген плетет свои интриги, и отважный герой Зигфрид погибает, сраженный предательским ударом в спину. И первые звуки траурного марша возвещают конец мира и гибель богов.
Но что происходит? Отчего в зале шум, почему артисты хора и оркестра перестают повиноваться гипнозу дирижерской палочки и смотрят куда-то мимо, не скрывая ужаса на лицах?
Слышатся крики:
— Помогите! Человеку плохо!
— Врача! Найдите врача! Есть здесь хоть кто-нибудь, кто может помочь!
— Чем тут поможешь, он, кажется, уже не дышит! Надо сделать искусственное дыхание!
— Я врач! Расступитесь, дайте пройти!
И в следующий миг, сначала негромко, затем гулко, точно набат, по залу разносятся слова, звучащие неумолимей, чем трубы Судного дня:
— Не прикасайтесь к нему! У него синдром Усольцева!
Музыка расстраивается и смолкает. Струнники и духовики спешно складывают свои инструменты. Блестящая толпа, забыв привычное благолепие, устремляется к выходам. Но все двери уже заблокированы. В зале откуда-то появляются люди в белых балахонах легиона санитарной защиты:
— Всем оставаться на местах. Пожалуйста, без паники! Есть подозрение, что помещение инфицировано опасным вирусом. Необходимо пройти проверку.
Сначала все замирают в шоке. Потом раздаются возмущенные голоса:
— Это неслыханно!
— Вы не имеете права!
— Это провокация! Я буду жаловаться президенту!
— Да хоть секретарю генеральной ассамблеи Межгалактического Совета! — отзывается один из легионеров.
Его лица не видно, но в голосе слышна сила и уверенность в собственной безнаказанности.
Но что это? Куда это незаметно подевалась половина хора?
— Герр Маэстро! — шепчет Ханс Хорнер, концертмейстер и патриарх оркестра. — Не стойте, как истукан! Они забыли про артистическую! Оттуда прямой выход на пожарную лестницу!
Поздно! Зрители заметили манипуляции хористов и всей толпой ломятся к этому единственному спасительному пути. Они лезут на сцену, как безумные опрокидывают пульты, крошат в щепки стулья, налетают друг на друга, спотыкаются, падают, ничего и никого не замечая, топчут упавших. У входа в артистическую — жуткая давка. Кажется, его тоже перекрыли, но никто об этом не догадывается. Их с Хансом Хорнером подхватывает людской поток, и нет никакой возможности выбраться из этой кутерьмы.
В бока упираются чьи-то острые локти, ноги постоянно спотыкаются, иногда наступая на что-то мягкое, хорошо, что не видно на что. Сзади напирает чудовищная лавина, а впереди только стены и трубы органа! Как же тяжело дышать! У Герра Хорнера к лицу приливает вся кровь, он хрипит и задыхается, судорожно прижимая к себе скрипку — великолепное творение бессмертного Амати. Но вот кто-то из зажатых сбоку делает неловкое движение, ломается гриф, Ханс Хорнер издает странный, булькающий звук и закатывает глаза. Какое-то время его по инерции протаскивают вперед, но затем он медленно начинает оседать.
