Клинок инквизиции - Удовиченко Диана Донатовна (читаем книги TXT) 📗
Солома занялась, затрещали дрова, пламя быстро подобралось к босым ногам колдуньи, лизнуло пальцы жадными языками. Марина застонала, горожане ответили ревом. Со всех сторон в женщину полетели камни.
Огонь пожрал одежду ведьмы, пробежался по телу, кожа пошла пузырями. Толпа бесновалась, торжествовала, орала и свистела. Дан поморщился.
– Пусть это исчадье ада не вызывает у тебя жалости, – сказал Шпренгер. – Ее взяли, когда она доедала жаркое из собственного грудного ребенка… Голова младенца лежала в чугунке, из нее ведьма собиралась сделать «мертвый порошок» для шабаша. Колдуны, ведьмы, чернокнижники – этот город и окрестные деревни погрязли во зле. Днем и ночью, не покладая рук и не преклоняя голов, мы боремся с ними во славу Господа, но наши силы не безграничны. Нам нужна помощь всех добрых христиан.
– Проклинаю город Равенсбург! – выкрикнула Марина, и сажа из костра роем черных мух окружила ее голову. – Пусть к вам придет зло!
Пламя загудело, взметнулось высоко, и сквозь оранжевую завесу Дану показалось, что лицо женщины превратилось в дьявольскую маску. Глаза бешено вращались в орбитах, нос вытянулся, вместо рта скалилась клыкастая пасть, а над лишенной волос головой поднялись рога.
– Ты видел это? Вот ее истинный облик. – Глаза Шпренгера горели, как уголья инквизиторского костра.
Дан не мог отвести взгляда от кривляющегося возле столба чудовища, которое не желало подыхать и выкрикивало проклятие за проклятием. Оказывается, они существовали на самом деле – ведьмы и колдуны – и убивали людей.
Дуновение ветра принесло тошнотворный запах горелого мяса. Шпренгер хищно раздул ноздри:
– Чувствуешь этот аромат? Так пахнет возмездие. Ты согласен стать его орудием?
Потрясенный увиденным, Дан молча кивнул. Предложение не вызвало в нем восторга, но выбора не имелось – как он понимал, отказ мог привести на костер и его. Шпренгер положил ему руку на плечо, торжественно произнес:
– Именем господа, нарекаю тебя Клинком инквизиции!
Настя
Золотистые локоны падали на каменный пол – не жаль, по большому счету, не свои ведь. Настя спокойно ожидала, когда закончится постриг. Аббатиса сообщила, что ее ждет строгое наказание за непочтительность к старшим.
Под щелканье ножниц и усыпляюще монотонные молитвы в исполнении отца Августа она задумалась. Гипнотический сон все больше напоминал реальность. К тому же она ведь помнит собственную личность – ошибка в заданной сознанию программе? Слишком сложно, сказала себе Настя. Может, пора признать: все это действительно существует?
Отрезав волосы, священник нарек ее сестрой Агной. Сестры торжественно облачили в бесформенное одеяние серого цвета – хабит, туго обмотали голову и шею белым платком, водрузили поверх черную шапочку-велон с белым крестом, на котором были вышиты красные знаки в память о ранах Христа.
Настя горестно оглядела непрезентабельный наряд: «Твою мать! Как можно напялить такое убожество добровольно?»
Потом была исповедь, на которой она старательно каялась в греховных мыслях, и, наконец, приговор, вынесенный матерью Анной: неделю работы в прачечной, строгого поста – «вода страданий и хлеб скорби», десять ударов розгами по спине.
После экзекуции, которую исполняли сестра Ортензия и сестра Ванда, Настя отправилась на «исправительные работы». Вопреки ее ожиданиям, сестры не стали свирепствовать, скорее делали вид, что хлестали. Труд в прачечной оказался гораздо более серьезным испытанием.
В небольшом помещении без окон было сыро и холодно. Многочисленные скатерти из трапезной, покровы и ризы засыпали щелоком, замачивали в чанах с ледяной водой, а ее еще требовалось натаскать из реки. Через час работы у Насти уже ломило все тело, пальцы сводило от холода. Когда же наступало время стирки, она шла в кухню за горячей водой.
Щелок разъедал кожу рук, спина затекала от стояния над чанами, но самым тяжелым оказалось полоскание белья в реке. Настя была уверена, что через пару дней заработает хронический ревматизм. Поэтому, когда колокол ударил шесть раз, что означало созыв монахинь к ужину, она вздохнула с облегчением.
В трапезной ей, как наказанной, полагалось место в самом конце стола, где дежурная сестра уже положила кусок сухого хлеба, поставила глиняную кружку с водой. Настя и этому была рада, но пришлось минут пятнадцать стоять возле своего места, ожидая прихода аббатисы.
Мать Анна вошла, произнесла молитву, затем чтица начала отрывок из устава. Ноги, натруженные за день, гудели и подкашивались. Конец чтения Настя восприняла с благодарностью, готовая даже поверить в Бога, лишь бы ей позволили отдохнуть.
Трапеза проходила в полном молчании – сестры сидели, опустив глаза каждая в свою тарелку с бобовой кашей – смотреть по сторонам не позволялось. Пищу вкушали достойно, едва ли не благоговейно, изредка знаками прося друг друга передать хлеб. Настя быстро сгрызла свой кусок, запила водой – опять холодной. После снова была молитва, потом отправились в храм на повечерие. Здесь, стоя у икон и послушно повторяя слова псалмов, Настя мечтала лишь об одном: согреться и отдохнуть.
Но и в дормитории – общей спальне монахинь – было холодно, пожалуй, не теплее, чем на улице. Сестры устраивались в ряд на соломе, толстым слоем устилавшей каменный пол, укрывались тонкими колючими одеялами. Не раздевались, лишь снимали шапочки и разматывали платки – устав предписывал не оголяться для сна, усмиряя таким образом плоть, да и холод не позволял спать раздетыми.
В спальню, светя себе масленой плошкой, заглянула сестра Ортензия. Она совершала ежевечернее инспектирование монастыря, проверяла все постройки, потом запирала на ночь ворота и укладывалась спать в привратницкой. Обойдя дормиторий, по головам посчитала монахинь, удовлетворенно кивнула, вышла.
Вскоре вокруг воцарилась тишина, нарушаемая только сопением и похрапыванием. Настя дрожала под вытертым до основы одеялом, пытаясь хотя бы задремать – сон не шел. А ведь в полночь вставать и снова идти на молитву, вспомнила она. Потом утреня, краткий отдых и в шесть утра – подъем.
Нет, решила Настя, надо выбираться отсюда. Не холодом, так молитвами уморят святоши. Только вот куда податься? В дом родителей Одиллии нельзя, вернут в монастырь. Дочь-монахиня – грустно, но почетно: она вместе с другими сестрами спасает души людей, молясь за весь мир, создавая вокруг него защиту чистыми словами и помыслами. Дочь – беглая монахиня – страшный позор. Найти бы Данилку, подумала она. Но даже неизвестно, жив ли он.
Наконец Настю сморил крепкий сон. Исчез холод, отошли тревоги, она все глубже проваливалась в ласковое забытье. Здесь было тепло и уютно, плавали разноцветные пятна, складываясь в смутные, но знакомые, родные образы: машины, проносящиеся по центральной улице, зеленая дверь ее подъезда, недавно купленное голубое пальто, которое так красиво сидело на фигуре, лицо мамы… Казалось, вот-вот – и она шагнет туда, вернется в свою, настоящую жизнь, оставив мрачное Средневековье лишь воспоминанием о страшном бреде…
Тихий ноющий звук незаметно вторгся в приятное сновидение. Звук не из ее мира. Призрачный стон вкрадчиво коснулся сознания, отыскивая лазейку, потом ледяной иглой вонзился в него, проникая все глубже, вырывая из забытья. Навязчивый, холодный… страшный. Так воют привидения в фильмах ужасов.
Настя проснулась, открыла глаза, глядя в абсолютную темноту. Звук никуда не делся. Он шел от двери, постепенно приближался. Ветер гуляет по галерее?
Она прислушалась еще. Ночь полнилась шепотами. Странные голоса – мужские, женские, детские – произносили обрывки фраз на незнакомом ей языке, истаивали, появлялись снова. Похожие звуки она слышала в монастырском подвале, только эти были громче, назойливее. Рядом с лицом зашуршала солома, над головой едва заметно всколыхнулся воздух, как будто кто-то или что-то пролетело мимо. На мгновение Насте показалось, что по щеке мазнуло ледяное крыло.
Внутри поселился иррациональный, животный страх, по телу пробежала дрожь, хотелось зарыться в солому, спрятаться, накрыться с головой одеялом, как в детстве, отгораживаясь от всего непонятного и пугающего.
