День без смерти (сборник) - Кудрявцев Леонид Викторович (читать книги полные txt) 📗
Справедливости ради замечу, что автор как-то пытается передать состояние своих героев., но выливаются эти попытки чаще всего в скучные наукообразные философствования, избитые сентенции, которые превращают произведение в занудный диспут о судьбе цивилизаций. Чтобы не показаться голословным, а еще больше потому, что приводимые ниже примеры достаточно типичны не для одного этого автора, приведу несколько образчиков языковой фактуры рассказа М.Татьянина:
“Ваши историки и социологи рано или поздно откроют закон значимости каждого индивидуума, каждой личности в общем течении развития. Изменение, не обоснованное внутренними причинами, хотя бы и в одной микроскопической точке, способно дать целую трассу деформаций в социальных тканях, привести к глобальным нарушениям…” — внушает землянам инопланетянин как нечто для них незнаемое, хотя “открытие” далеко не первой свежести, и помнится, еще три десятка лет известный поэт по этому поводу сказал не менее мудро, по гораздо более образно и убедительно:
Вряд ли порадует чуткого читателя и такое вот “глубокомыслие” возлюбленной Алеши: “Дети — единственное, что остается женам, когда мужчины не возвращаются с войны, из похода, и это — память, это — жизнь”.
Поскольку рассказ ведется от лица героини, непосредственно через ее восприятие пропущены многие — авторские, вероятно, — размышления, которые тоже, к сожалению, ни идейной, ни художественной первозданностью не отличаются:
“Вот, наверное, главное, что показывает единство разума во Вселенной — самопожертвование во имя добра, во имя жизни другого. Это главное качество разума. Все остальное, определяющее разный уровень развития цивилизации, — его количественная сторона. Сумма знаний не разделяет нас, важны стремления, цели, которым эти знания подчинены…”
Сомневаюсь, что такой язык есть неизбежное следствие специфики жанра (лучшие произведения мировой и советской фантастики доказывают как раз обратное). Скорее — пренебрежение к художественной стороне как к чему-то второстепенному, подсобному. Такое отношение к изобразительной палитре, а зачастую и откровенное неумение пользоваться ее богатствами оборачивается трафаретностью и схематизмом, приблизительностью и усредненностью, стилистической выхолощенностью, нежизненностью образов и ситуаций. Все это в рассказе М.Татьянина “Он улетел” проявляется в полной мере.
Примерно та же мысль — мысль о самопожертвовании во имя высшей цели — лежит и в основе рассказа Михаила Орлова “Ночь в степи” (1987, № 10). Любопытно поэтому взглянуть, как же раскрыта она на сей раз, какое художественное воплощение получила в новелле этого автора.
…Спит уставший в многотрудной погоне за белогвардейской бандой красногвардейский отряд. На грани сна и бодрствования комиссар отряда Поддубенский. Но вдруг перед ним “бесшумно опустилась штуковина, похожая на аэростат без гондолы”, и из нее “вышел человек, одетый, словно воздушный гимнаст в цирке, в серебристое трико, плотно обтягивающее тело”. Он прилетел оттуда, где нет войн, бедных и богатых. Между “гимнастом” и комиссаром завязывается диалог, в ходе которого ученый с другой планеты (у М.Татьянина, кстати, инопланетянин — тоже ученый) пытается понять, почему и за что воюют между собой люди земли, во имя чего способны отдать самое дорогое — жизнь.
“Гимнаст долго смотрел в измученное, заросшее щетиной, смертельно усталое, но торжественное лицо комиссара. Сказал:
— Ты теперь устраиваешь свою жизнь — и можешь избрать добровольную смерть ради будущего? Ты преступаешь главный закон жизни — самосохранение?
Комиссар вытер кожаным рукавом лоб.
— Я бы тебе объяснил, да некогда. Грицко, бандит, уходит. Я не один. Я — это весь класс. Я один давно бы упал на пыльной дороге, но меня плечами держит пролетариат. Он не даст упасть даже мертвому. Мы все идем в одном строю. Дуй отсюда, интеллигент. Пора!”
Автору удается подчеркнуть в комиссаре и его товарищах-красногвардейцах главное — их великую веру в революционные идеалы, их классовое единство и цельность. Собственно, и появление космонавта в таком случае скорее художественный прием, служащий для обнажения идеи рассказа, нежели самостоятельная, самоценная фантастическая ситуация.
Впрочем, наверное, не только прием. Есть в предрассветном разговоре комиссара q пришельцем один любопытный поворот, касающийся классовой природы общества. Комиссар, узнав, что на родине “гимнаста” нет войн, интересуется:
“— Значит, у вас уже все кончилось?
— Что кончилось?
— Ну, революция, гражданская. У вас теперь социализм? Или уже коммунизм?
Гимнаст покачал головой:
— У нас нет таких слов.
— А бедные и богатые? Есть? Пролетариат и буржуазия?
— Мы таких вещей не понимаем. У каждого есть своя работа, и он ее делает. За это ему дают дом, жену, пищу.
Комиссар усмехнулся.
— А кто же это все дает?
Гимнаст задумался.
— Кто? Начальник.
— У него есть дом, жена, пища?
— Еще бы! — засмеялся, но на этот раз не очень весело, гимнаст. — У него не один дом и не одна жена. И вдоволь всякой пищи, которой я никогда не видел и не знаю ее вкуса.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал комиссар. — А говоришь, нет таких слов. Твой начальник и есть натуральный буржуй. А ты вроде нашего умственного пролетария или трудящейся интеллигенции. Гробят тебя твои начальники”.
Любопытен этот поворот разговора не тем, что вот, мол, как здорово малограмотный комиссар раскусил классовую сущность высокоинтеллектуального, но псе равно рабски зависимого от начальников-работодателей инопланетянина. Тут-то как раз если не штамп, то давно сложившаяся в литературе о гражданской войне традиция. Любопытен он своим очень, на мой взгляд, современным подтекстом. Во всяком случае, у меня при чтении рассказа М.Орлова возникло стойкое ощущение, что “гимнаст” — пришелец не из далекого космоса, а из наших сегодняшних дней, ибо та модель “благополучного” общества централизованно-бюрократического распределения, которую обрисовал комиссару инопланетянин, нынче, увы, во многом приобрела черты реальности. Но во времени, в котором пребывают комиссар и его бойцы, в это еще невозможно поверить; облачко сомнения, рожденное появлением инопланетянина, “ряд ли сможет омрачить полыхающий небосклон революции, поколебать у красногвардейцев решимость идти вместе со своим комиссаром до ’победного горизонта. Они еще младенчески-наивно верят, что его можно скоро достичь.
На эту-то, так смущающую пришельца веру, и настроена тональность рассказа “Ночь в степи”. Есть здесь и романтическая приподнятость, и внутренний динамизм, и языковая экспрессия, которые, несмотря па некоторую (оправданную, впрочем) условность фигур героев, делают рассказ по-настоящему художественным.
Но я бы все-таки не назвал данный рассказ абсолютно оригинальным, лишенным каких-либо влияний. Вспоминаются “Страна Гонгури” В.Итина и “Конармия” И.Бабеля, сближающиеся между собой не столько в идейно-содержательном плане, сколько в плане эмоционально-языковой стихии. При сопоставлении с ними видно, что и художественное видение автора “Ночи в степи”, и стилистический фарватер рассказа лежит в створе этих двух произведений. Правда, сказанное вовсе не значит, что мы имеем дело с подражательностью и копированием. Здесь как раз то, что литературоведы называют творческим освоением традиций крупных художников.
О продолжении и развитии традиций надо было бы, наверное, вести речь и в связи с повестью Анатолия Андреева “Звезды последней луч” (1987, № 4). По крайней мере, формальный повод для этого есть.
Дело в том, что вышеназванная повесть — своего рода продолжение знаменитой “Аэлиты” А.Толстого. Автор описывает вторичное посещение Марса инженером Лосем. Только теперь вместо Гусева его сопровождает молодой ученый из будущего Иван Феоктистов, попавший в 20-е годы с помощью ультрасовременной машины времен* Цель нового полета — освобождение Аэлиты из заточения, на которое обрек ее Тускуб.
