Видоизмененный углерод - Морган Ричард (прочитать книгу TXT) 📗
– Звучит эпически, в духе прощального обращения к людям, произнесенного Ангиной Чандрой, отправляющейся к другим мирам, – прокричала Трепп. – Но я поняла, что ты хотел сказать.
Судя по всему, слова, носившиеся у меня в мыслях, также слетали и с языка. Если это и была цитата, я понятия не имел, откуда она. Определенно, не куэллизм, за подобную речь Куэлл отвесила бы хорошую затрещину.
– Но факт остается фактом, – продолжала кричать Трепп. – У тебя есть десять дней.
Действительность качается, стекает вбок языками яркого пламени. Музыка. Движение и смех. Край стакана под моими зубами. Теплое бедро, прижимающееся к моему. Оно принадлежит, как я полагаю, Трепп, но когда я оборачиваюсь, мне улыбается другая женщина. С длинными, прямыми чёрными волосами и алыми губами. Её взгляд, наполненный откровенным приглашением, смутно напоминает что-то виденное совсем недавно…
Уличная сценка:
С обеих сторон балконы уступами, свет, звук, льющийся на мостовую из мириад крохотных барчиков; улица запружена народом. Я подхожу к женщине, которую убил на прошлой неделе, и пытаюсь завести разговор о кошках.
Я что-то забыл. Что-то затянуто облаками.
Что-то очень важ…
– В это нельзя поверить, твою мать! – врывается Трепп.
Она врывается в мой череп в тот самый момент, когда мне уже почти удалось ухватиться за…
Она делает это умышленно? Я даже не могу вспомнить, во что, связанное с кошками, я верил так сильно ещё какое-то мгновение назад.
Танцы, не знаю, где именно.
И снова тетрамет, забрызнутый в глаза на углу улицы. Я стою, прижимаясь к стене. Кто-то проходит мимо, окликает нас. Я моргаю, пытаясь сфокусировать взгляд.
– Твою мать, стой же спокойно, хорошо?
– Что она сказала?
Сосредоточенно нахмурившись, Трепп снова поднимает мне веки.
– Назвала нас красавчиками. Долбаная наркоманка, наверное, хотела выклянчить дозу.
В каком-то обшитом деревом туалете я стоял, уставившись на отраженное в треснувшем зеркале лицо, которое носил так, словно оно совершило против меня преступление. Или словно ожидая, что вот-вот из-за разделенного на отдельные части отражения кто-то появится. Мои руки крепко сжимали грязную металлическую раковину, и эпоксидные полоски, крепящие её к стене, под моим весом издавали слабый треск.
Я понятия не имел, как долго здесь пробыл.
Я не имел понятия и где нахожусь. И в скольких похожих местах мы уже побывали за эту ночь.
Все это не имело значения, потому что…
Зеркало не входило в рамку – острые осколки упирались в пластмассовые края, удерживая опасно зависший центр, расколовшийся звездой.
«Слишком много краев, – пробормотал я про себя. – Осколки никак не желают сойтись вместе, мать их».
Эти слова показались мне очень выразительными, будто случайная рифма, прозвучавшая в обычной речи. У меня мелькнула мысль, что я ни за что не починю это зеркало. Только бесполезно обрежу руки. Твою мать.
Оставив лицо Райкера в зеркале, я, пошатываясь, вернулся к столику, заставленному высокими свечами, за которым Трепп посасывала длинную трубку из слоновой кости.
– Мики Нозава? Ты серьёзно?
– Да, твою мать, – яростно тряхнула головой Трепп. – «Кулак флота», так? Я смотрела этот фильм по крайней мере четыре раза. В Нью-Йорке полно колониального барахла. Теперь это последний писк моды. Особенно мне понравилось то место, где Нозава разбирается с аквалангистом, нанося удар ногой в полете. Я прочувствовала этот удар до самых костей. Красотища. Поэзия в движении. Эй, а ты знаешь, что в молодости Нозава снимался в голопорнухе?
– Чушь собачья. Мики Нозава никогда не снимался в порнухе. Ему это не нужно.
– А кто говорит о нужде? Парочка куколок, с которыми он игрался, – лично я занималась бы с ними и совершенно бесплатно.
– Чушь. Собачья.
– Клянусь Господом Богом. В оболочке с европейскими глазами и носом, которую Нозава списал в утиль после автокатастрофы. Он там ещё совсем молодой.
В этом баре стены и потолок были увешаны нелепыми музыкальными инструментами-гибридами, а полки за стойкой заставлены древними бутылками, затейливыми статуэтками и прочим никчемным хламом. Уровень шума относительно низкий, и я пил что-то такое, что на вкус не походило на отраву, причиняющую слишком много вреда моей системе. В воздухе чувствовался слабый привкус мускуса; на столиках стояли вазочки с леденцами.
– Зачем ты это делаешь, твою мать?
– Что? – обалдело тряхнула головой Трепп. – Держу кошек? Мне нравятся ко…
– Работаешь на эту долбаную Кавахару. Это же жертва аборта, треклятая шлюха-маф, не стоящая даже пепла от сигареты. Так почему же ты…
Трепп схватила меня за руку, которой я оживленно жестикулировал, и на мгновение мне показалось, что драки не миновать. Во мне пьяно ожила нейрохимия.
Но вместо этого Трепп с любовью обвила моей рукой свое плечо, привлекая к себе. Моргая по-совиному, она заглянула мне в глаза.
– Слушай, что я тебе скажу.
Наступило затянувшееся молчание. Я подождал, пока Трепп, сосредоточенно нахмурившись, сделает большой глоток из бокала и поставит его на стол с преувеличенной осторожностью. Наконец она погрозила пальцем.
– Не суди и не судим будешь, – запинаясь, промямлила она.
Другая улица, спускающаяся вниз. Идти вдруг стало легче.
Над нами в полную силу высыпали звезды, более яркие, чем те, что я видел в Бей-Сити. Остановившись, я задрал голову, наслаждаясь зрелищем ночного неба, пытаясь отыскать взглядом созвездие Единорога.
Тут. Что-то. Не так.
Чужое небо. Ничего знакомого. У меня под мышками выступил холодный пот, и внезапно отчётливые яркие точки превратились в армаду, надвигающуюся извне, готовящуюся начать бомбардировку планеты. Марсиане вернулись. Мне показалось, я вижу их, выжидательно кружащих в узкой полоске неба над нами…
Я начал падать, и Трепп едва успела меня подхватить.
– Эге-ге! – рассмеялась она. – Что ты там увидел, кузнечик?
Чужое небо.
Становится все хуже.
В другом туалете, залитом болезненно ярким светом, я пытаюсь запихнуть в нос порошок, который мне дала Трепп. Мои ноздри уже пересохли и горят, порошок постоянно высыпается обратно, словно показывая, что для этого тела уже достаточно. За спиной открывается дверь кабинки, и я бросаю взгляд в большое зеркало.
Из кабинки появляется Джимми де Сото, в полевой форме, испачканной грязью Инненина. В жестком свете туалета его лицо выглядит особенно плохо.
– Все в порядке, приятель?
– Не очень. – Я чешу ноздрю, в которой, похоже, начался пожар. – А ты как?
Джимми машет рукой, показывая, что жаловаться нечего, и приближается к зеркалу. Срабатывают датчики, реагирующие на свет, из крана начинает питься вода, и Джимми, склоняясь над раковиной, моет руки. Грязь и кровь, смытые с кожи, образуют густой бульон, закручивающийся крохотным водоворотом в сливном отверстии раковины. Я чувствую плечом прикосновение тела Джимми, но его единственный уцелевший глаз пригвоздил меня к отражению в зеркале, и я не могу или не хочу оборачиваться.
– Это сон?
Джимми пожимает плечами и продолжает опирать руки.
– Это край, – отвечает он.
– Край чего?
– Всего.
Всем своим видом Джимми показывает, что речь идёт о чем-то само собой разумеющемся.
– Мне казалось, ты приходишь ко мне только во сне, – говорю я, как бы ненароком бросая взгляд на его руки.
С ними что-то не так; сколько бы грязи ни отскреб Джимми, остается все больше и больше. Ею уже забита вся раковина.
– Что ж, можно сказать и так, приятель. Сны, галлюцинации, вызванные стрессом, или напряженная работа мысли, как сейчас. Понимаешь, это и есть край. Трещина в действительности. То, где наступает конец таким глупым ублюдкам, как я.
