Щепки плахи, осколки секиры - Чадович Николай Трофимович (библиотека книг txt) 📗
Цыпф и Лилечка находились еще на дальних подступах к деревне, в которой правила Анаун, когда их встретил почетный эскорт, состоявший из полусотни воинов с копьями, щитами и барабанами.
После того как гостям воздали почести, от которых у них заложило уши и зарябило в глазах, были поданы роскошные носилки, обычно употребляемые только в погребальных процессиях. Таким образом наши путешественники избавились от постылой необходимости по десять-двенадцать часов в сутки переставлять натруженные ноги, зато на них навалилось тяжкое бремя всеобщего раболепия. Отныне Цыпф и Лилечка не могли ни поесть спокойно, ни подурачиться, ни отойти по нужде в сторонку – за каждым их движением следили десятки пар восхищенных глаз.
Правительница Анаун встретила их на пороге своей хижины, имевшей в отличие от остальных деревенских построек не одну, а сразу четыре островерхие крыши.
Лева Цыпф, уже давно раздираемый любопытством, даже привстал на носилках, чтобы получше рассмотреть легендарную женщину.
Честно говоря, считать Лилечкину бабушку красавицей могли только по-детски наивные и невзыскательные туземцы. Это была пожилая женщина богатырского телосложения с топорным лицом лешего, но с добрыми глазами Бабы-Яги. На ее седой макушке косо сидел головной убор вождя, представлявший собой пышную композицию из птичьих перьев, звериных хвостов и раковин-каури. Судя по тому, что Анаун все время поправляла это великолепие, носить его слишком часто было не в ее привычках.
Одета правительница была просто: в серенький халатик больничного типа, перепоясанный неброской кастильской шалью, да в плюшевую кофту примерно шестидесятого размера, вышедшую из моды еще до рождения Лилечки. Наряд завершали стоптанные комнатные тапочки.
Вслед за Анаун шла свита, состоявшая преимущественно из тучных, в пух и прах разодетых чернокожих красавиц, кожа которых лоснилась от хорошей жизни. Когда правительница заговорила, все они рухнули ниц и сразу стали похожи на стадо сытых тюленей, отдыхающих на лежбище где-нибудь в районе Камчатки.
– Где же ты, рыбка моя, пропадала? – произнесла Анаун мягким певучим голосом, словно предназначенным для исполнения русских народных песен. – Я ведь за тобой гонцов раз десять, наверное, посылала. Говорят все в один голос, что ты как в воду канула. Золотые горы за свою внученьку сулила, да все напрасно. Видать, далече тебя от родного дома носило?
– Долго рассказывать, бабушка, – ответила Лилечка, соскакивая с носилок.
– Ну иди, я тебя, милая, расцелую! – раскрыла объятия Анаун.
Когда долгие взаимные лобзания окончились (бабушка целовала внучку главным образом в лобик и макушку, а та ее во все три подбородка поочередно), старшая представительница рода Тихоновых умильно спросила:
– Небось, скучала по мне?
– Ясное дело, скучала.
– Каждый день?
– Ну не каждый, – призналась Лилечка, – но часто.
– Штаны, значит, теперь носишь? – Бабушка критически осмотрела внучку.
– И штаны ношу, и пистолет. А посмотри, какое белье на мне. – Она расстегнула рубашку, демонстрируя лифчик будетляндского происхождения.
– Не иначе как заграничный, – бабушка покачала головой не то с завистью, не то с осуждением. – Я таких кружевов отродясь не видывала.
– И не увидишь, – рассмеялась Лилечка. – Их только лет через двести научатся делать.
– Что же ты музыкальный инструмент не захватила? – поинтересовалась бабушка. – Мы бы с тобой частушки спели. А не то тут скука кромешная… Аль нести тяжело было?
– Инструмент наш, бабуся, за тридевять земель отсюда остался. Ничего, мы и под барабан споем.
– А это кто с тобой? – Анаун перевела, наконец, взгляд на Леву Цыпфа, сидевшего на высоких носилках, как петух на жердочке. – Важный такой, в очках… На счетовода похож.
– Это мой друг, – ответила Лилечка несколько уклончиво.
– Хахаль, что ли? – не унималась бабушка.
– Ну как тебе сказать… – замялась внучка. – Между нами ничего нет, но он мне нравится. Может, и обвенчаемся, если все нормально будет.
– А сейчас, стало быть, ненормально? – Бабушка поджала бесцветные губы.
– Ой, бабуся, ты просто не в курсе дела, – поморщилась Лилечка. – Живешь тут… как медведица в берлоге. А в Отчине такое творится, что просто ужас дикий! Ну только об этом потом. Не хочу себе настроение портить… Лева, иди сюда! Познакомься с моей любимой бабусей.
– Анна Петровна! – необычайно широкий регистр голоса позволял королеве саванны легко переходить с нежного сопрано на грубый бас.
Цыпф галантно чмокнул ее красную натруженную длань, протянутую для рукопожатия и в свою очередь представился:
– Лев Борисович Цыпф.
– Ну на Борисовича, ты, положим, еще не тянешь, – сказала бабушка несколько холодновато. – Пока в Левках походишь, а там видно будет. Сам-то из каких будешь?
– Сирота. Родителей не помню, – смиренно объяснил Цыпф. – А родился скорее всего в Талашевске.
– В Талашевске этом спокон веку толковых ребят не водилось, – вздохнула бабушка. – Пьешь, небось, горькую?
– Как раз и нет! – заступилась за своего дружка Лилечка. – Он, бабуся, знаешь какой умный! Тысячу книжек прочел. И все языки знает.
– Не может быть! – удивилась бабушка. – И тарабарщину тутошнюю тоже?
– А как же! – Лилечка ободряюще погладила Цыпфа по голове. – Испытай, ежели не веришь.
– Пусть тогда скажет этим сучкам черномазым, чтобы не валялись задницей кверху, а бежали в горницу угощение гостям дорогим подавать.
Задача была несложная, и Лева Цыпф постарался лицом в грязь не ударить, но его энергичная команда возымела действие только после того, как по совету Анны Петровны он добавил, что обращается к коленопреклоненной челяди от лица их милостивой и милосердной госпожи.
Вновь ударили барабаны, празднично разодетая публика, окружавшая дом королевы, пустилась в пляску, а прислуга поволокла в трапезную глиняные кувшины с бормотухой и кислым молоком, деревянные подносы с горячими закусками, корзины с фруктами и стопки свежих лепешек.
Бабушка, обняв Лилечку и Цыпфа за плечи, провела их под своды своего сумрачного и прохладного жилища, где трогательные салфеточки, фарфоровые слоники и ширпотребовский хрусталь соседствовали с парадными щитами, ритуальными масками и звериными шкурами.
Глинобитный пол был сплошь устлан коврами – и кастильскими, тонкой мавританской работы, и местными, грубыми, зато необычайно пестрыми, и войлочными татарскими паласами. Но жемчужиной этой коллекции было жаккардовое изделие Талашевской текстильной фабрики. Этот ковер, некогда украшавший тамошний Дом культуры, носил название «Дружба народов». На нем были изображены три женщины разного цвета кожи – белая, черная и желтая. Соединив руки, они вздымали над собой голубя мира, больше похожего на рахитичную курицу.
Самые почетные места располагались вокруг этого самого сомнительного голубя. Анна Петровна, кряхтя, присела первой и похлопала рукой по ковру, приглашая гостей последовать ее примеру.
– Уж не обессудьте, – сказала она при этом. – Стульев не держим. Привыкайте.
– Бабуся, ты меня за кого-то другого принимаешь, – сказала Лилечка не без бахвальства. – Ты про неудобства говоришь, а я к кошмарным бедам давно привыкла. Меня, между прочим, и на кол сажали, и на горячей сковороде плясать заставляли, и в райской речке топили, и в ад кромешный затаскивали.
– Бедненькая ты моя, кровинушка ты моя единственная, дите неразумное! – запричитала бабушка. – Да кто же это посмел так над тобой изгаляться? Ты мне только словечко шепни, я на него своих сатаноидов черных напущу! И дня не пройдет, как его поганая шкура на нашем заборе сушиться будет!
– Верю, бабуся, – кивнула Лилечка, косясь на приготовленное угощение. – Но об этом чуть позже. Зачем аппетит портить?
– А ведь и верно, – спохватилась бабушка и взмахнула костяной дубинкой, которую украшал пышный султан из человеческих волос. – Вы, чай, голодные. Как говорится, начнем, благословясь.
Все участники пира, до сих пор находящиеся на ногах, присели и стали хватать первое, что подворачивалось им под руки. Предпочтение отдавалось сосудам для хранения жидкости. Сразу запахло худо сваренной и плохо очищенной сивухой.
