Щепки плахи, осколки секиры - Чадович Николай Трофимович (библиотека книг txt) 📗
Строй остановился, сразу смешав ряды, а Смыков двинулся прямиком к редуту – шагая четко, но без подобострастия. Его прояснившееся сознание мгновенно запечатлевало и усваивало все, происходящее вокруг, а тело наливалось волшебной, нечеловеческой силой.
Укрепление было огорожено земляным бруствером только с трех сторон, и он уже имел возможность созерцать нехитрое внутреннее устройство и его защитников – полторы-две дюжины стрелков, изнывающих от безделья возле бойниц, обложенных мешками с песком.
Некоторые с любопытством поглядывали на приближающегося Смыкова, но сам он сконцентрировал внимание только на одном человеке – крепко сбитом рыжеватом малом, с лицом тяжелым и брезгливо-равнодушным, как у содержателя бойни или палача со стажем.
Черный колпак на нем отсутствовал, но в волосах замечался какой-то непорядок, что-то мешало соломенной шевелюре лежать правильно, что-то хохлами вздымало ее по обе стороны черепа.
Глаза их встретились, и аггел прочел во взгляде Смыкова свой смертный приговор, которому по неопытности или по недомыслию не захотел поверить.
Лихорадочно дергая ворот гимнастерки, под которой скрывался спасительный бархатный мешочек, он одновременно потянулся к пистолету, небрежно засунутому спереди за пояс. Аггел намеревался немедленно расправиться с неизвестно откуда взявшимся наглым чужаком, но сейчас это было то же самое, что крысе состязаться в быстроте и ловкости с горностаем.
Открыв стрельбу, Смыков ринулся на врагов, а со стороны это выглядело так, словно бы его швырнула вперед катапульта.
Редута он достиг прежде, чем из ран на груди и голове аггела хлынула кровь. Подхватив еще живое, но уже обмякшее тело, он швырнул его в гущу оторопевших защитников редута, пальнул для острастки еще несколько раз и, перемахнув через бруствер (как только связки голеностопов выдержали!), помчался напрямик к кастильской миссии.
Выстрелов в спину Смыков не опасался. Тем, кто остался внутри редута, было сейчас не до него – на них с воем и пальбой уже налетала лавина анархистов.
Первые звуки боя Зяблик услыхал, когда до вражеского лагеря оставалось еще не меньше трехсот-четырехсот метров. И почти сразу же за частоколом, окружавшим несколько десятков шалашей и палаток, ударили в рельс.
На раздумья оставались считанные секунды. Руководствуясь скорее наитием, чем рассудком, Зяблик приказал своему необстрелянному воинству рассыпаться в цепь и залечь. Лишь несколько человек на правом фланге смогли укрыться в придорожной канаве, на остальных даже кочек и ложбинок не хватило. Зяблик и упомнить не мог, когда еще ему приходилось принимать бой в столь неблагоприятных условиях.
Скверно было и то, что он абсолютно ничего не знал о врагах, с которыми в самое ближайшее время предстояло помериться силами его отряду, – ни какова их численность, ни как они вооружены. Кроме того, оставалось неизвестным, сколько среди них аггелов, опасных в любой ситуации, и сколько ополченцев, шустрых только на грабежах и попойках.
Между тем за частоколом заорали, затопали, залязгали железом. Ворота распахнулись, и наружу высыпала толпа по-разному одетого и по-разному вооруженного люда. Даже невозможно было сразу сказать, кто среди них кто. Более или менее ясным являлось одно – врагов было раза в два, а то и в три больше, чем анархистов.
Подпускать столь многочисленную ораву слишком близко было опасно – сомнут. Но и открывать огонь с такой дистанции бессмысленно, тем более что в запасе у каждого стрелка имелось не более семи-восьми зарядов. Взвесив оба эти обстоятельства, Зяблик передал по цепи, чтобы стрельбу без его команды не начинали и вообще лежали тихо, «мордой в землю».
Впереди всех бежал лысый аггел (кривые коричневые рожки на голом розовом черепе смотрелись довольно-таки зловеще), время от времени подносивший к правому глазу половинку полевого бинокля. Он первым заметил цепь анархистов, перекрывавших путь к кастильской миссии, где уже вовсю грохотал бой. Впрочем, подать какую-нибудь команду аггел не успел – Зяблик чисто срезал его первой же пулей. Слева и справа от него тоже загрохотали выстрелы – сначала дружно, залпами, а потом вразнобой. Пистолеты трещали, карабины грохали, охотничьи ружья ухали.
Плешаковские выкормыши, среди которых оказалось не так уж и много аггелов (большая их часть вместе с Ламехом отправилась в Талашевск), дружно пали оземь, словно правоверные мусульмане, услышавшие призыв муэдзина к молитве. Кто среди них жив, кто убит, понять было нельзя. Одни только тяжелораненые вели себя неосторожно, дрыгая конечностями и оглашая окрестности жалобными воплями.
Но уже спустя всего полминуты с той стороны началась стрельба, и пули, словно резвые невидимые пташки, зачирикали над анархистами.
Плешаковцы, подстегиваемые криками своих командиров, стали рассредоточиваться, расползаясь вдоль фронта – так расползается лужа киселя, пролитая на пол.
«Сейчас они нас с флангов зажмут», – с досадой подумал Зяблик и отдал приказ беречь патроны, но не позволять врагу провести обходный маневр.
Поглощенный всеми этими событиями, он перестал прислушиваться к тому, что творилось позади, в окрестностях миссии, и только сейчас сообразил, что там наступила тишина. Короткий бой отгремел, и результат его, пока еще неизвестный, должен был дать о себе знать в самое ближайшее время.
Пока же отряду Зяблика приходилось защищаться сразу с трех сторон – враги, пользуясь численным превосходством, сначала превратили редкую цепь анархистов в дугу, а теперь вообще стремились зажать их в кольцо. Более бывалые бойцы, сытые войной, как говорится, по уши, наверное, уже стали бы подумывать об отступлении, но безусая молодежь, впервые дорвавшаяся до настоящего дела, держалась на удивление стойко, вот только выстрелом на выстрел отвечала все реже и реже.
– Передай по цепи, чтобы готовились к рукопашной, – крикнул Зяблик ближайшему к себе анархисту.
Однако тот, прижавшись щекой к земле, на эти слова уже не реагировал, а только тихонько скреб грязными обкусанными ногтями приклад своей двухстволки и что-то шептал серыми губами. Кровь, собравшаяся в его чуть повернутой вверх ушной раковине, вдруг перелилась через край и струйкой ушла за воротник.
Тогда Зяблик, покинув свою позицию, пополз вдоль цепи, закрывая глаза мертвым и кратко растолковывая живым, что именно им предстоит делать в самые ближайшие минуты.
– Патроны есть? – спрашивал он у одного юного анархиста.
– Последний остался, – отвечал тот так, если бы речь шла о щепотке табака.
– Возьми у соседа. Ему уже не надо. И не забудь примкнуть штык.
Другому, у которого не было ни патронов, ни штыка, Зяблик обыденным тоном советовал:
– Тогда лежи пока тихо, как мертвый. А когда эти гады подойдут поближе, круши их чем попало.
Бинтуя третьему простреленную руку, он втолковывал ему:
– Держись до последнего. Только не вздумай делать ноги. Это уж точно верная крышка. В таком бою девять из десяти гибнут при бегстве.
При этом Зяблик не забывал следить за ходом боя и время от времени награждал своей пулей наиболее зарвавшихся врагов. Про бдолах он даже и не вспоминал. На всех его никак не хватило бы, выделять кого-то одного или двух было бы святотатством, спасать же свою собственную, уже довольно потасканную шкуру в тот момент, когда вокруг гибли ребята, еще не разменявшие третий десяток лет, означало обречь себя на вечные душевные муки.
Зяблик никогда не имел детей и почти не страдал от этого. Но сейчас его прямо-таки разрывала острая отцовская жалость ко всем этим парням, едва только начавшим жить и в большинстве своем уже обреченным на смерть. Будь вдруг у Зяблика такая возможность, он сгреб бы их всех в кучу и, как наседка прикрывает цыплят от ястреба, прикрыл бы от пуль своим собственным телом.
Будучи в принципе вполне заурядным человеком, Зяблик плохо разбирался в знамениях времени, но, как старый вояка, прекрасно понимал знамения боя. Вот на том месте, где он еще совсем недавно проползал, разорвалась граната – это означало, что враг подобрался чересчур близко. А вот чужие пули начинают сыпаться не только спереди, но и сзади – должно быть, кольцо окружения окончательно замкнулось. Вот где-то слева, в пороховой мути, люди завопили, как дикие звери, защищающие свою жизнь и свое потомство, – следовательно, дело уже дошло до рукопашной.
